Александр Петров. „Странствующий“. Вместо послесловия

 

В современной литературе читатель часто сталкивается с описанием зла, при этом обнаруживая, что автор не предлагает путей его преодоления. Тексты Александра Петрова спорят с популярной тенденцией равнодушного, откровенно циничного воссоздания мира, отпавшего от Бога и вполне довольного своим состоянием. Автор знает, что мы живем в сложное, во многом катастрофическое для души время, и чувствует себя призванным на борьбу со злом силами художественного творчества, опирающегося на законы нравственной жизни.

Книги А. Петрова читаются без скуки, так как он практически никогда не позволяет себе отвлеченной проповеди, всегда подкрепляя желание учить и подводить к обретению веры изображением житейских ситуаций.

Герои его – из нашей жизни. Они живут рядом, удивляя своих соседей верой в реальность

преображения внешнего и внутреннего миров. Вера в прочитанных нами произведениях А. Петрова изменяет жизнь, приносит результаты.

Заголовок повести сразу же определяет пространство сюжета – между Церковью, где речь о мире все-таки замирает, и самим миром, где слово о спасении – всегда нечто сверхъестественное. Заголовок (странствующий, а не странник) обещает даже большее удаление от Церкви, большее прорастание в мире, чем происходит в повести.

Начинается „Странствующий“ очень хорошо, просто, ясно и радостно. Становится понятно, что надо сделать для того, чтобы счастье героя стало счастьем читателя. Надо совершить исход, получить свободу и действовать.

Зачин сразу располагает к герою, а он к тому же еще и повествователь, что особенно важно. На фоне положительных героев русской литературы постсоветского периода Тихон очень хорош. Впрочем, хорош он и сам по себе. Показать в художественном тексте человека, которого можно полюбить за его добрые качества, трудно. Симпатичный негодяй в литературе встречается чаще.

У героя „Странствующего“ мало пафоса, больше спокойствия, задумчивости. Он больше слушает, чем проповедует, зато часто беседует, что в религиозной жизни особенно важно. Эта способность к преображающей беседе постоянно проявляется, но не как творение чудес, а скорее как пробуждение Духа в собеседнике, который не только верит Тихону, а понимает его.

Читатель может полюбить Тихона. Это значит, что он поверит в осмысленный характер его судьбы. Иногда герой вспоминает о своем прошлом, но происходит это как бы мельком, почти незаметно, полунамеком. Наверное, тот разрыв или, точнее, исход, с которого начинается повесть, именно такое присутствие прошлого и предполагает. Но было бы интересно увидеть Тихона другим, каким он был до обращения, чтобы читатель, наблюдая за собой, мог ближе подойти к тому шагу, который сделал герой. Возможно, автор жертвует прошлым героя ради настоящего тех, кому он помогает.

В главе „Путь радости“ есть важное для современного читателя представление двух путей богословия (катафатического и апофатического)

и последующий диалог, проблему разъясняющий. В „Странствующем“ верно сказано: апофатический путь – борьба со злом, катафатический путь – любовь к Богу. Первый – через отрицание зла, второй – утверждение добра.

Диалог героя с Алексеем очень удачен, такие речи даже своим построением запоминаются надолго. Но все-таки апофатический путь не только в борьбе со злом, но и в понятной борьбе с формализацией Бога. Этот путь необходим, он же и опасен тем, что современная культура его любит, не скрывая своих чувств.

Тихон называет путь утверждения любви к Богу „сладким“. Но своя сладость – особенно на первых порах, когда с пустотой нет проблем, – есть и в другом пути, когда Бог кажется безграничным и свободным от наших слов, а потом представляется настолько возвышенным и далеким, что и неясно: Он есть или нет?

Предел ложно понятого катафатического пути – это фарисейство, гордыня обладания спасением, бесконечное осуждение тех, кто пал.

Такой же предел ложного понятия апофатического пути – пустота внутри и пустынность в молчаливом космосе потому, что все ориентиры в пространстве и времени пропали.

Первый все-таки даст возможность остаться в Церкви, хотя человек становится резонером.

А вот апофазис уводит еще дальше, здесь в общении с Церковью многое может стать плохо. Если говорить о возможных недоброжелателях книг А. Петрова в христианском мире, то это как раз тс, кого называют апофатиками-радикалами.

Китайская проблема в книге к месту. Во-первых, потому что пророчество интересно. Во-вторых, духовно и политически она – проблема страшно спорная. Дело в том, что здесь сталкиваются личное и общественное, христианское и государственное, причем, сталкиваются очень трудно и болезненно. Думается, что отношение православных русских к китайцам не должно ограничиваться мыслью об окончательном успокоении всех спасенных в Боге.

Некоторые китайцы уже сейчас крепкие православные люди. Много ли христиан в самом Китае, велик ли их процент? Очень мал, вплоть до полной незаметности. С чем придут китайцы к нам, если придут? С тремя великими традициями, которые их сформировали. Конфуцианство, даосизм и чань-буддизм. И видится, что православный человек должен готовиться к конфликтной встрече с этой цивилизацией. Аналогия „бессильный христианский Рим и полчища варваров, затем крестившихся“ здесь может оказаться неуместной.

Неоднозначно восприятие главы „Воспоминания из предреченного будущего“. Здесь – силовая утопия. Так можно определить жанровый знак этой части текста, и ничего отрицательного в этом знаке нет. Есть рискованная тема. Это тема государственного, системного христианства: проповедь Евангелия разносится повсюду, и поэтому едва слышна в потоке масштабных, речей и дел официальной всенародной христианизации.

Христианин, проигрывающий в государстве, – фигура закономерная, примеров тому много.

Христианин, с помощью государства побеждающий внешних и внутренних врагов, – фигура, к которой я отношусь сложно.

Мне книга очень понравилась, православные ж тории, из которых соткан „Странствующий“, нужны, они остаются в памяти и в ней действуют. Образ повествующего героя все их соединяет в стройную повесть. То, что можно назвать отступлениями, делает сюжет разнообразным.

Когда читатель принимает книгу как целое, необходимое ему, то получает пользу и в тех моментах, которые не нравятся. Они создают особый контакт автора с читателем, делают его более личным, в отличие от причесанных текстов, лишенных конфликта, они вызывают гораздо больше положительных эмоций.

Но когда читаешь, скажем, главу „Один из нас, но другой“, думаешь не о стиле, не о синтаксисе отдельных периодов и, что очень важно, не о героях, а о людях живых, очень разных и безмерно интересных.

И эти люди находятся с Тихоном и автором в таких отношениях, что жаль расставаться с ними.

 

А. Татаринов,

кандидат филологических наук

 

<<<  Назад