По милости Божией Евгений, освободившись из мест лишения свободы, поехал в мужской монастырь и вот уже девять лет как подвизается в обители. Специально для нашей книги мы попросили его рассказать о том, как он обрел веру в Бога и как его покаяние стало деятельным.

 

 

Душа за колючей проволокой

 

Переворот

 

Строительство храма или молельной комнаты в местах заключения – это проблема, причем проблема не финансового характера. Тюрьма, как правило, не вкладывает ни копейки в подобного рода начинания, но есть установленный режим. Служащий пенитенциарного заведения приходит на работу к восьми утра и уходит в девять вечера. А строительство на территории колонии означает, что затевается какое-то новое дело. Соответственно, ситуацию надо держать под контролем, так как возникает дополнительный источник предполагаемой опасности. Надо приглядывать за тем, что происходит на стройплощадке, чем занимаются осуждённые в рабочее время. И, конечно, гораздо проще такой стройки не допустить.

Как происходило в нашей колонии? "Зону держали" москвичи. Мне было тогда 24 года, до заключения я занимался спортом, а "дали" мне 8 лет. Это был своего рода рубеж. Я решил, что иду сюда умирать, поэтому был дерзок, и смерть не была мне страшна. Веры не было, Бога не было. Смерть была даже желанна для меня в то время. Но так как на суицид дерзости не хватало, я шел на разного рода обострения отношений. „Может быть, зарежут, – думал, – так и хорошо“. Отношение к жизни было наплевательским, и "блатные" [1] сразу это поняли: москвич, свой, дерзкий... Когда предыдущий "смотрящий" [2] освободился, мне сказали: давай, мол, рули. Так я стал одним из двенадцати.

А потом я уверовал в Бога... Однажды я был наказан и полгода просидел в ПКТ (помещение камерного типа. – Прим. Ред.). ПКТ – это камера, рассчитанная на четверых человек, размером около шести квадратных метров. Два-три месяца человек в ней сидит один, потом на неделю к нему могут кого-нибудь посадить, потом опять забирают. Жизнь там протекает следующим образом: в пять часов утра пристегивают к стене койку, и все – ни прилечь, ни присесть, что хочешь, то и делай. Самое страшное для человека – это бездействие в замкнутом пространстве. Чем заниматься? Читать? Но невозможно полгода только читать. Гулять? Да, заключённых выводят на сорок минут на прогулку в точно такую же камеру, только без крыши, вместо которой – решетка. В общем, скорбей хватило.

Но потом произошло... трудно сказать, что именно произошло, хотя я и склонен думать, что было откровение. Говорят, так бывает перед смертью. Не знаю, как долго это продолжалось, но я вдруг увидел всю свою жизнь, только не во фрагментарной последовательности, а объемно. Это трудно описать словами. Я увидел свою жизнь совсем не такой, какой я ее себе представлял, а такой, какой она была на самом деле. Я увидел ее через призму Истины. Поступки, которые казались мне благородными и которыми я гордился, выглядели в этом свете постыдными и мерзкими. Например, я увидел себя двенадцатилетним подростком, плачущим у гроба отца, и понял, что я плачу не потому, что мне жалко папу, а потому, что мотоцикл мне теперь не купят. И так мне открылась истинная природа каждого события моей жизни. Картина оказалась настолько мерзкой, что жить дальше стало невыносимо. Я всегда пытался считать себя ну хотя бы не самым плохим человеком, и вдруг мне стало совершенно очевидно, насколько глубоко я заблуждался! И началась страшная мука, переносить которую было невозможно еще и потому, что сила ее все время нарастала. Чем больше я себя ненавидел, тем больнее мне становилось, а чем больнее мне становилось, тем больше я себя ненавидел. Я ненавидел себя за ту жизнь, которую увидел, и вообще, за все. В голове, казалось, не было ни одной мысли, ни единого помысла, не было и не могло быть ничего, кроме истошного вопля от нарастающей боли.

Это состояние сопровождалось образами, видениями... Сейчас я стараюсь все это очень осторожно воспроизводить, а тогда охотно рассказывал другим о том, что видел. Осторожность, имеет свои причины. Как ни странно, но через некоторое время я стал чуть ли не на сто процентов уверен, что все это выдумал. Меня бороло чувство, что не было ничего! „Но если не было ничего, то откуда взялся результат?“ – думал я, но ни о чем не мог судить с уверенностью. Не знаю, может быть, это вражье смущение? Не так давно у нас в Оптиной почил игумен Феодор, так вот он, когда я описал ему все, что со мной произошло, утешил меня словами: „Вразумление, вразумление все это“. А игумен Мелхиседек сказал: „Обыкновенная призывающая благодать. Просто увидел, кем ты был и чем ты жил. И финал этого – восемь лет лишения свободы. А теперь смотри, кем ты выходишь. По результатам суди: если результат ведет к покаянию – значит, это Промысл Божий и какое-то действие Божие. Если к уверенности в том, какой ты стал хороший и какие все стали плохие – значит, это действие иных сил“. Это касалось моего обращения и трудов в местах лишения свободы.

Когда я вернулся из ПКТ, подошел к так называемому "положенцу" (Положенец – человек, находящийся на особом положении у „вора в законе“ [3]. – Прим. Ред.) [4] и объяснил: „Ты понимаешь, теперь я по своим внутренним убеждениям не могу казнить даже тех, кто виновен“. Роль "смотрящего" в "зоне" [5] – это роль третейского судьи: надо смотреть за тем, чтобы все вопросы решались по-тюремному справедливо. Существует определенный "закон", по которому предусмотрено наказание за каждый проступок, а "смотрящий" контролирует, чтобы наказание соответствовало этому проступку! В общем, виновных наказывают довольно часто и довольно жестоко. Иногда людей „избивают в мясо“.

Однако, когда сознание становится православным, наказывать становится сложно. Не хочется даже иметь к этому никакого отношения. Так и я сказал "положенцу": „Знаешь, конечно, он – "крыса" [6], съел чужую пайку, но я не могу его наказать. Мы все здесь такие правильные, крутые, а он – нехороший. А я у мамы в детстве деньги воровал на папиросы. И получается, что мы с ним – одного поля ягоды. Значит, если я его приговорю к наказанию, то и сам должен его нести?“. Он посмотрел на меня сочувственно и говорит: „Да... Может, отдохнуть тебе надо?“. И пошел слух, что смотрящий за седьмым бараком сошел с ума. „Видите, человек за общее дело страдал, оставим его пока...“ Но вопрос этот продолжал висеть в воздухе. Слишком много информации у "смотрящего". Народ побаивался. Пока я жил как все, варился в этой каше, я и сам был заинтересован, чтобы все, что я знаю, было сохранено в тайне. А тут я отхожу – и непонятно, кто я такой теперь?

Но получилось так: когда был „сходняк“ (Сходняк – встреча „авторитетов“. – Прим. Ред.), на котором решалась моя участь, меня спросили: „Ну что ж ты? Порулил-порулил – и в сторону?“. Я шел туда и думал: ну побьют, покалечат, живой-то останусь! Хотя в то время и это для меня было не важно. Такая была решимость. Но получилось так, что первое слово взял человек, который относился ко мне очень благожелательно, некий Коля Пароход.

– Ну и что, – сказал он, – был смотрящим за бараком – а стал смотрящим за храмом.

И народ согласился. Я увидел, как дело поворачивается, и говорю:

– Ребят, а может быть, на стройматериалы у кого что есть?

 

 

Стройка

 

В каждой "зоне" своя специфика. Двух одинаковых тюрем не бывает. В нашей колонии в Архангельской области для начала строительства молельной комнаты оказалось достаточно моего заявления. Правда, одно заявление я написал официально, а другое, написав, отправил, так сказать, „по нелегальным каналам“. И, соответственно, в официальном варианте указал, что если мое заявление не будет рассмотрено, то второй экземпляр пойдет неофициальным путем. Тюремное начальство вызвало меня к себе и стало допытываться, что это за „неофициальный путь“ такой? И когда я начал требовать помощи, в мой адрес посыпались угрозы. Я родом из Москвы, и это тоже многих настраивало против меня. Но Господь управлял.

Надо было определиться с помещением. Раньше в местах лишения свободы десятилетнее образование было обязательным для заключенных. И в нашей колонии с тех самых времен сохранилось заброшенное полуразрушенное здание школы. Мы стали просить начальствующих, чтобы его передали под строительство православного храма. Но произошло непредвиденное. В этой школе было несколько классов и один вход. И начальство решило: „Один класс отдадим православным, а другой – мусульманам“. Вот так! Фактически это означало то, что у нас обязательно начнутся конфликты и по оперативным соображениям быстренько закроют и их и нас. „Вот видите, – скажут, – верующие люди не могут сосуществовать мирно, и поэтому мы все закрываем“.

Но Господь миловал. Нам удалось быстро найти деньги, чтобы поставить крыльцо, срубить крест и повесить его над входом. После чего мусульмане сказали: „Э! Мы под крест ходить не будем!“. Последовала волна возмущений, после которой администрация потребовала крест снять. „Ну что вы! Где вы видели храм без креста?!“ – возразили мы. Тогда решено было предложить мусульманам прорубить себе окно и сделать отдельный вход. Но дело затянулось. Не так просто для них оказалось найти людей и деньги в тюрьме.

Были и другие трудности: начались инспекции, проверки. Стали считать, сколько мы купили гвоздей, сколько забили. Администрация давила финансовыми рычагами, запрещала выход из жилой зоны. Среди осужденных тоже начались нестроения: подшучивали, посмеивались... В общем, покой тогда нам только снился, но Господь дал силы, чтобы довести дело до конца. В какой-то момент мы поняли, что надо просто выдержать все это.

Сначала нас было только двое. Но со временем людей стало больше, хотя надо сказать, что из тысячи двухсот обитателей нашей колонии только двадцать пять человек согласились потрудиться на строительстве храма, и это при том, что учреждение наше было нерабочее и народ изнывал от безделья.

Что нам помогло? В то время из дома мне приходили посылки: сигареты, чай – внутренняя валюта в колонии, которую я предлагал в качестве оплаты всем желающим поработать. Нашлись плотник, столяр, штукатур... И народ стал потихоньку приходить потрудиться по часу-два в день, у кого сколько получалось. После работы – так сказать, совместное чаепитие. И потихонечку эти люди стали интересоваться тем, что мы делаем, начали задавать вопросы. Сначала вроде бы в шутку, а потом уже и более серьезно. Но где мне было брать ответы на эти вопросы, если литературы никакой не было и знаний тоже. Я обратился к Богу только в лагере, и решительно ничего не знал о Православии. В тот период мне было интересно все! Но нужна была литература, которой просто негде было взять. Я пробовал писать во все инстанции, просил хоть какие-то книги, периодику, чтобы знать, чем живет Православная Церковь. Ответил лишь отец Артемий Владимиров. Именно из его храма в лагерь начала поступать первая информация о Церкви.

Только через девять месяцев после того, как я начал рассылку писем с просьбами о помощи, пришла маленькая бандеролька: три брошюры от некоей группы „Диаконисис ворк“, которая попросила дать официальный ответ с благодарностью, чтобы можно было подтвердить, что работа с заключенными у них ведется. Они прислали „Лествицу“ для мирян, брошюры „Святые Отцы IV века“ и „Воскресные проповеди“. Это и была наша первая библиотека.

Когда первые работы были завершены, возникла необходимость пригласить батюшку, чтобы освятить помещение. Как быть? С администрацией колонии, не знаю, по каким причинам, тогда договориться было практически невозможно ни по-человечески, ни формально. Но Господь не оставил нас и в этой ситуации. Начальником у нас в отряде поставили бывшего учителя из Нарьян-Мара. Офицер в отставке, он, до того как попал сюда, преподавал в школе начальную военную подготовку. Я попросил его: „Подойди к местному батюшке. Скажи, чтобы пришел“. И батюшка пришел. Благодаря личному авторитету нашего начальника, священника беспрепятственно пропустили в колонию.

А дальше было так. Батюшка отслужил краткий водосвятный молебен и пошел по коридору, чтобы окропить святой водой помещение. Вслед за нашим классом он окропил и ту комнату, которая должна была принадлежать мусульманам. Замполит попытался воспрепятствовать этому: „Нет-нет-нет! Это мусульманам!“. Но священник со словами: „Поздно. Во имя Отца, Сына и Святого Духа...“ – окропил все классы. Грех было не воспользоваться этим случаем, что мы и сделали. Самым болтливым из наших мы „по большому секрету“ сообщили, чтобы они ни в коем случае не говорили мусульманам, что их комнату тоже освятили. После чего вскоре мусульмане заявили: „Мы сюда ходить не будем. Здесь русский поп водой брызгал“. Замполит почесал голову: что сделано, то сделано. „А, забирайте!“ – махнул рукой. И мы забрали и другую часть школы.

И вот началось строительство: финансов нет, поддержки никакой нет. У меня брат работал на „Скорой помощи“ водителем, откладывал часть своей зарплаты и присылал мне 400 тысяч рублей в месяц. В то время именно столько стоил кубометр доски. Я сам устроился на промзону, чтобы обрабатывать эти доски. Делал положенную норму и выкраивал время для подготовки строительного материала. Интересно, что весь его я должен был у администрации покупать, чтобы в колонии же и строить, поэтому строительство длилось очень долго, да еще меня постоянно проверяли: не взял ли я больше, чем заплатил.

Но время шло. Потихонечку в лагерь стали приходить новые люди. И если старый коллектив скептически относился к нашему начинанию, то постепенно эти люди освобождались, а в колонию прибывали „новые этапы“. Хотя приходили и прагматики, с озлоблением относившиеся ко всему церковному, но шли дни, и их мнение менялось.

Еще спасло то, что в то время в местах заключения стали практиковаться отпуска. Скорее всего, это было вызвано тем, что никаких субсидий от государства на содержание лагеря не поступало, и администрации приходилось выкручиваться самостоятельно. В законодательстве есть статья о том, что, проработав одиннадцать месяцев, человек имеет право на отпуск. И если не было возражений со стороны оперативной части, осужденным стали предоставлять „отпуск с выездом на родину“. Так, например, заведующему столовой могли предложить: „Если привезешь на всю колонию посуды – можешь поехать в отпуск“. Если отправлялся в отпуск завхоз, его обязывали вернуться с материалами, необходимыми для ремонта. Так и я всеми правдами и неправдами выбил себе отпуск, специально, кажется, для того, чтобы познакомиться с игуменом Мелхиседеком, настоятелем подворья Оптиной пустыни в Москве.

Раньше я жил в Ясеневе, и на территории храма, который впоследствии стал Оптинским подворьем, я еще ребенком играл в „войнушку“ со сверстниками. Собственно, храма тогда не было, сохранилось лишь здание, где мой отец работал на реставрационной базе. Не было даже этого микрорайона как такового. Потом я узнал, что храм восстановили, службы идут, и, приехав в отпуск из лагеря, пошел в ближайшую церковь. И каково же было мое удивление, когда ею оказалось Оптинское подворье! Ведь кое-какие знания об этой святой обители у меня уже были. Там в колонии дают, простите, туалетную бумагу, часто это бывают листы разодранных книг. Так вот я, когда сидел в карцере (в то время я еще был, что называется, „отрицательно настроенный осужденный“, проще говоря – из „братвы“), ко мне в руки попали такие листы с описанием жития старца Зосимы. Мне запомнилось, как он приходил брать благословение у преподобного Амвросия на монашество. Я тогда подумал: „Какой умный этот Амвросий! Как здорово сказал: "Где просто – там Ангелов со сто!"“. Некоторые выражения Преподобного я даже выписывал для себя. „Где она, эта Оптина пустынь?“ – думал я, а получилось, что когда приехал домой и пошел в ближайший храм, тогда же и очутился в Оптиной! Дальнейший выбор был предопределен. По освобождении я взял благословение и поехал в монастырь к батюшке Илию. Батюшка сказал: „Ну поживи здесь“. Вот, восьмой год живу.

После знакомства с Оптиной и настоятелем подворья игуменом Мелхиседеком жизнь нашего прихода сильно изменилась. Литература, свечи, ладан, лампадное масло – все это батюшка передавал нам регулярно и в необходимом количестве. И не только в этом заключалась его поддержка. Он связался с Владыкой Архангельским и Холмогорским, и ровно через две недели к нам регулярно стал приходить священник. Даже после моего освобождения игумен Мелхиседек передавал в нашу колонию много литературы, которую мы с братом доставляли в лагерь. И все же надо сказать, что обстановка в колонии не сразу стала благоприятной для церковной жизни. Помню, был один замполит, который чинил очень серьезные препятствия нашей общине. Однажды, увидев большое изображение Распятого Христа (нашлись ведь и художники в лагере), он даже в ладоши захлопал: „Смотрите, да Его просто в правую сторону копьем ударили, а вот если бы в левую, Он бы не воскрес!“. Потом он ушел на пенсию, пришел другой, и дышать стало легче. А ведь необходимость храма в тюрьме – очевидна. Ни в чем так сильно не нуждаются осужденные, как в помощи Божией.

 

 

Помощь Божия

 

Вспоминается такой случай. Однажды к нам в колонию привезли ОМОН. Бойцы „репетировали“ подавление бунта в лагере, приехали потренироваться на живых людях. Открылись ворота, и началось шоу под названием „Подавление бунта“: люди в масках и защитной одежде, круша все на своем пути, отрабатывали захват. А мирные, ничего не подозревавшие и даже не собиравшиеся бунтовать "зэки" получали пинки и удары, видимо, за прошлые свои грехи... Шоу продолжалось в течение дня, но интересно то, что все, кто находился рядом с храмом, увидев начало спектакля, стали быстро забегать внутрь, и, хватая кто тряпку, кто веник, кто „наждачку“, спешно начинали что-то делать. Оставшихся за пределами нашего Корабля спасения били нещадно. А к нам зашел их майор вместе с нашей администрацией, и у него спросили:

– Этих бить будем?

– Ну, нет. Зачем? В святом месте... Мы же нормальные люди – здесь бить никого не будем.

Они вышли, а мы еще долго наблюдали в окно все происходящее с остальными обитателями лагеря. Конечно, это своего рода курьез, но тем не менее курьез очень поучительный. Все, кто зашел под кров молельной комнаты – и верующие и неверующие – все были от скорбей избавлены.

Вера все больше укреплялась в лагере, чудес было много. Никакого духовного руководства поначалу у нас не было, и Господь, видно, Сам руководил нами. Комната потихоньку строилась, община формировалась, стал даже собираться иконостас. Никто ведь точно не знал, что именно и как надо делать. Все как-то само получалось. А потом, когда сравнили, как должно было быть, все вроде бы оказалось правильно.

Но были и другого рода искушения. Например, мы пережили засилье евангелистов. Только успевали удивляться тому, с каким трудом приживалось в лагере Православие и как легко шли дела у сектантов и баптистов. Для них почему-то все двери всегда были открыты. В нашем лагере не было отбоя от проповедников-евангелистов. Они приезжали в лагерь с концертами. Представьте, в местах заключения по много лет "сидят" одичавшие "ЗК", жизнь их протекает предсказуемо и однообразно, и вдруг какая-то группа людей организует специально для них музыкальное представление. Девицы прыгают, подарки раздают, истории рассказывают, акцент у всех какой-то прибалтийский. После большого массового концерта, по субботам по одному, по два стали приходить проповедники с гитарами, собирали народ, пели гимны. Осуждённым было интересно, на встречи шли любопытства ради. В конфессиях мы тогда еще не разбирались, знали только, что Бог есть, и что это единственное, чему стоит посвятить свою жизнь. Но как правильно веровать – мы не знали. Нам казалось, что эти люди тоже славят Христа и Святую Троицу.

Однако через некоторое время произошел случай, после которого все стало на свои места. Наше строительство все улучшалось, вокруг часовни мы разбили газончик, посадили цветочки. Как вдруг снова приехали с концертом евангелисты. Приехали и начали нас оскорблять: „Эти недоумки хотят Бога загнать под крышу, они не понимают, что Он везде“. Тут уже и мы как-то напряглись. Возникла конфликтная ситуация. Пошли мы молиться: „Господи, – говорим, – нравится Тебе это? Тогда пусть поют, а не нравится – убери их как-нибудь отсюда“. Вот и вся молитва. А потом разыгралась трагедия. После концерта встал один заключенный и закричал: „В меня вселился сатана“, – и заточкой ударил себя в сердце. Его увезли в больницу, а меня вызвал к себе Зам по БОРу (барак особого режима. – Прим. Ред.) и говорит:

– Пиши, что эта секта призывает к самоубийству.

Я возразил:

– Я не буду этого писать, это клевета, ничего подобного не было.

– Ну тогда скажи, нужны они нам здесь? – спрашивает он меня.

– Мне – нет, – ответил я, и с тех пор им запретили пересекать порог нашего учреждения.

А человека, из-за которого произошла эта история, откачали, и он вернулся в лагерь. Хотя правда в его словах, видимо, была, так как позже он повесился.

Считать ли это силой молитвы? А если нет, что в таком случае произошло? Была наша искренняя скорбь, была печаль, мы всем сердцем искали правду, и нам было показано, что она не у евангелистов. Этот случай запомнился нам очень хорошо, хотя много было и других, может быть, не столь ярких. Например, мы просили: „Господи, надо воды горячей“, – и в колонии давали горячую воду. Всего сейчас не вспомнить, но народ потихонечку укреплялся в вере, и количество прихожан нашего храма постепенно росло.

 

 

Обращение

 

По-разному люди приходили в Церковь. Недавно мне звонил человек, который сменил меня на должности старосты молельной комнаты. А перед тем, как его выбрали, он приходил спорить о вере, и споры наши часто доходили до крика. Он доказывал мне, что это все чушь, бред, сказка для слабых людей. Но потом он заболел туберкулезом. Раз в полгода к нам приезжала машина, оборудованная под флюорографический кабинет, через которую прогоняли всю колонию. У тридцати-сорока человек обязательно обнаруживали туберкулез. Из лагеря туберкулезников в больницу не вывозили, лишь в другой половине нашей школы сделали для них отдельный барак, держали их там и в течение полугода кормили дубазитом. Потом снова проверяли и одних отправляли обратно в барак, а других с тяжелой формой вывозили в архангельскую больницу. Пока заключённые находились в бараке, они часто посещали храм.

Так вот этот человек, поскольку прежний мир стал для него недоступен, а мы располагались поблизости, через стенку, стал втихаря заходить к нам. А через некоторое время его выбрали старостой, и последние шесть лет до своего освобождения он с честью нес это послушание.

А как-то подошел ко мне один парень и сказал: „Я-то понимаю, зачем ты здесь храм строишь“. Хотел меня слегка уесть, мол, пристроился, нашел себе теплую нишу. И так получилось, что его вывезли в ПКТ. ПКТ у нас закрыли на ремонт, и осуждённых возили в другую колонию. А там били так люто, просто смертным боем. Он вернулся оттуда как тень. Зашел ко мне в храм и говорит: „Знаешь, Жень, я теперь все понял“. Открывает Псалтирь и показывает мне один из псалмов (я точно сейчас не помню, какой именно): „Вот. Читая его каждый день, я выжил“. Таков человек: думает о верующих, что они приспособленцы, а как сам хлебнет горюшка, так все сразу понятно становится.

Был и другой случай. Один заключённый из Архангельской области взялся проповедовать в лагере буддизм. „Я много религий изучил, – говорит, – в буддизме столько добра, столько свободы! А у вас все жестко, непонятно...“ С ним тоже приходилось спорить часами. Он брал у меня церковную литературу, читал. Меня поражало то, что три-четыре толстенные книги он приносил на следующий день. Казалось, он их просто „поедал“. А мне однажды игумен Мелхиседек дал для библиотеки большую книгу отца Серафима (Роуза) „Приношение православного американца“. Я ее никому не разрешал выносить в бараки, хочешь почитать – читай здесь. И как-то так получилось, что все книги я ему дал прочитать, а эту нет. Но однажды я заболел, а он пришел во время моего отсутствия, взял книгу без моего ведома и ушел. Каково же было мое удивление, когда я, возвратившись после болезни, увидел его молящимся на коленях перед иконой Пресвятой Богородицы. Он уверовал после того, как прочитал отца Серафима (Роуза). И еще меня упрекал: „Почему ты сразу мне не дал его почитать?“. Вот так. А раньше только спорить приходил.

Теперь я часто думаю: „Откуда брались слова для участия в спорах, ведь я ничего тогда еще не знал о вере Православной?“. Может быть, Господь вкладывает их в уста всех искренне верующих людей, или просто душа у каждого человека христианка, а слова, предназначенные для защиты Истины, просто хранятся где-то глубоко в наших сердцах и в нужный момент сами выходят оттуда. Только не каждый человек знает об этом.

В лагере есть одна проблема. Существует категория людей, которых называют „опущенными“, это люди, которых подвергли сексуальному насилию за какой-то проступок. С ними нельзя здороваться за руку, нельзя есть из одной посуды. Очень трудно решается вопрос, будут ли они ходить в храм вместе с другими заключенными, ведь там надо прикладываться к иконам, причащаться из одной лжицы. Но к нам в храм ходили все – и "блатные", и "опущенные". Придерживающиеся воровских традиций поначалу возмущались. Но мы сказали: „Не нравится – не ходите. Пред Богом все равны. Вы – с одним грехом, они – с другим“. Ведь по большей части эти люди – не гомосексуалисты. Их наказали таким образом за какой-то проступок помимо их воли. Все это претит им, это не их жизнь, но они вынуждены существовать в этой клоаке, потому что таков "тюремный закон". Например, в тюрьмах для малолетних преступников „опускают“ за все: не так посмотрел, не то сказал. С легкостью и безрассудством ломаются человеческие судьбы. После совершеннолетия эти люди переходят во взрослую тюрьму, где ничего изменить уже невозможно. И сломать всю эту многовековую систему сложно. Хотя, как я уже сказал, к нам на службу ходили все, только "опущенные" стояли в другом углу, подальше. Скажем, их возможности были несколько ограниченны. Например, мы договаривались со священником, чтобы не было искушений, причащать их из другой чаши и другой лжицей.

Знаете, есть такая лагерная шутка: „Когда заключенный спит – он на свободе“. Так и когда заключенный находится в храме – он вне системы. Он находится в ином измерении, откуда возвращается обновленным. В нашей молельной комнате часто не было службы, мы просто включали магнитофон и слушали Литургию Иоанна Златоустого в исполнении сводного хора Шведова.

Может быть, еще не было такого молитвенного слияния, но каждый в этот момент пребывал где-то в ином месте. Происходило что-то необычное. Заканчивалась так называемая служба, и мы выходили из храма, но этот час мы пребывали вне тюрьмы, а может быть, даже вне земного бытия. Конечно, это и обновляло душу, и давало силы, чтобы выжить в той системе.

Недавно нашу колонию посетил Владыка Архангельский и Холмогорский, и молитвенной комнате был присвоен статус часовни. Вообще, я убежден, что в местах лишения свободы лучше строить часовни. Престол в алтаре храма – это великая святыня, которую нельзя отдавать на поругание. Небрежное отношение к святыне – грех. А в наших тюрьмах, к сожалению, не все представители администрации отличаются благочестием. Здесь положение дел определяет хозяин (сегодня один хозяин, завтра – другой), и если надо будет перевернуть алтарь для обыска, нецерковный человек сможет это сделать. История нашей страны советского периода знает много печальных примеров недостойного обращения со святынями. Имея антиминс, священник всегда может отслужить Литургию на переносном престоле. Ведь в каждом лагере – своя специфика. Где-то администрация благожелательно относится к Православной Церкви, где-то – нет. Все зависит от начальника. Если он способен понять, что человек, приобщившись к Богу, уже не будет поступать против своей совести (соответственно и отношение к власть предержащим у такого человека здоровое), то все будет хорошо. Верующие люди лучше переносят и административные прещения, и разного рода усиления режима. Так что воцерковление заключенных – это еще и эффективная мера воспитательной работы.

К сожалению, опыт показывает: 80% людей, которые там были весьма религиозны, освободившись, как-то утрачивают, забывают эти чувства. Приходят в храм на Пасху свечку поставить... Жизнь превращается в обыкновенную рутину, а человеческая душа начинает тосковать. Это происходит помимо самого человека. У него вроде бы все есть, он добился всего, чего хотел от жизни, но вдруг начинается глубокая душевная тоска. Человек даже не сразу понимает происхождение этого состояния, как правило, пытается обезболить его пьянством, не дай Бог – наркотиками. А тоска не проходит, потому что это тоска души по небесному, тоска по Богу. Конечно, у каждого из нас это состояние протекает по-разному, так как у каждого человека своя глубина веры. Поэтому, если дал Господь веру в тюрьме, необходимо поддерживать ее и по освобождении. Огонь горит, пока дрова есть. Если Таинства не будет – огонь веры потухнет. Я неоднократно видел это своими глазами. Вот мой очень хороший приятель, который вместе со мной строил храм. Господь вел нас вместе с ним с первого дня. Сначала мы попали в одно КПЗ в Теплом Стане. Потом вместе отправились в одну камеру Бутырки. Потом попали в одну колонию. Потом жили в одном бараке. В один день нас осудили, в один день мы с ним освободились. В одном купе приехали домой в Москву. Он родом из Теплого Стана, я – из Ясенева. Потом я уехал в монастырь, а он пошел куда-то работать грузчиком. Спился и в пьяном угаре умер. Сгорел от водки. А все время, пока мы были в тюрьме, он меня поражал: акафисты читал, каноны... Даже останавливать приходилось: „Ну всё, – говорю, – всё, давай пошли – закрываем“. А вот на волю вышел – и не пошел в храм...

 

 

* * *

 

И все же всем, находящимся в местах лишения свободы, я хочу сказать: Вы – люди. Полноправные. Ценные пред Богом. Такие же ценные люди, как все остальные. Для вас ничего не потеряно. Обратитесь. Покайтесь. Подумайте. Не определяется этим существование: год, три, пять, десять, пятнадцать... Да, кто-то умрет в тюрьме, но пред ним Вечность. Кто-то выйдет, но и в миру человек не должен забывать о том, что он – творение Божие и призван оставаться таковым в любых жизненных условиях, как бы тяжелы они ни были. Даже в тюрьме человек все равно свободен, потому что Господь создал нас свободными. Можно отрезать человеку руки и ноги, но он и при этом останется полноценной личностью. Просто человек должен утвердиться в своем мнении и следовать своим убеждениям, не оскотиниваться там... Созидание собственной личности определяет и дальнейшую ее судьбу. Ведь на этом промежутке жизнь не заканчивается. Все еще впереди. Все всегда впереди, и надо об этом помнить.

Наша жизнь не для того, чтобы поесть, поспать сладко, нужды свои справить... Нет! Это было бы слишком примитивно, мелко, бессмысленно. В столь разумном и удивительном мире назначению человека не может быть отведена такая мелкая роль: поесть, поспать, умереть и превратиться в экскременты – какая глупая и подлая ложь! Человек должен выйти из этого скотоподобного состояния и осознать свою личность, сотворенную Богом, узнать себя в Боге.