РАЗВЕДЧИК

 

I

Капитан Курт Биргер, он же советский разведчик Глеб Эдуардович Серьговский, шёл по перрону Берлинского вокзала, направляясь к пассажирскому составу поезда. Дорогу к вагону ему преградил патруль железнодорожной охраны. Молоденький лейтенант, козырнув, вежливо попросил предъявить документы. Серьговский поставил свой чемодан, затем, не торопясь, снял перчатки, достал из внутреннего кармана шинели документы и протянул их начальнику патруля. Ему не о чем было безпокоиться, документы подлинные, а печать на его вклеенной фотографии так искусно подделана, что этого даже не заметили в комендатуре, куда он заходил отмечать свой отъезд на фронт после отпуска. Лейтенант, внимательно изучив документы, возвратил их Серьговскому и, пожелав ему счастливого пути, направился к другому офицеру, спешащему на поезд. В купе Серьговский с педантичной немецкой аккуратностью разложил свои вещи и сел к окну.

Поезд тронулся. Глядя на проплывающие мимо окна предместья Берлина, он вспоминал довоенную Германию и невольно сравнивал с сегодняшним днём. Затем мысли его вернулись вновь к предстоящей операции. Задание было для него необычное. Такого опыта работы у него ещё не было. Более десяти лет работы в Европе на „нелегалке“, это конечно неплохой опыт для разведчика. Но, одно дело выступать в роли мирной профессии журналиста, а другое – самому перевоплотиться в немецкого офицера, стать одним из них, да так, чтобы поверили. Страха не было. Скорее было чувство безпокойства: справится ли с заданием, оправдает ли высокое доверие? Вообще Серьговского можно было бы считать человеком бсзстрашным. Но один раз в жизни страх всё же завладел его сердцем, да так, что сковал всю волю и довёл до состояния безысходного отчаяния. Это было, когда он попал в подвалы собственного ведомства на Лубянке, перед самым началом войны. Отозвали его из Германии после того, как он передал сведения о готовящемся скором нападении Германии на Советский Союз. Уже первые допросы убедили его, что живым он отсюда не выйдет. Вот это полное бсзсилие что-либо изменить в своей судьбе, полная абсурдность положения и приводили в отчаяние, поселяя в душе липкий холодный страх обреченной жертвы. Сидя в камере после вынесения смертного приговора, 21-го июня 1941 года, он вспомнил, как сам, будучи молодым следователем ЧК, подводил под расстрел бывших офицеров царской армии, священников и профессоров, дворян и купцов только за то, что они являлись классовыми врагами. Он верил, или вернее хотел верить, что если подследственные ничего не совершили в данное время, то при благоприятной возможности обязательно бы совершили, а коли так, значит они контра. Времена изменились, теперь НКВД отдыхало в выходные дни. Работа была отлажена, торопиться было некуда. Расстрелять можно и 23-го июня. Но 22-го началась война, и это спасло Серьговского. А вскоре он, но ходатайству самого Судоплатова, уже трудился в аналитическом отделе разведки генштаба армии.

В купе постучали, и сразу же ввалился полный лысоватый оберстлейтнант [1]. Отирая вспотевшее лицо платком и отдуваясь, он буквально повалился на диван:

– Простите, господин капитан, но этот патруль меня чуть до инфаркта не довёл. Видите ли, ему не понравилось, что у меня нет отметки комендатуры. Этот лейтенант, видимо, здесь шпионов ищет. Пришлось звонить в канцелярию Канариса, чтобы поставить этого сопляка на место.

– Что же поделать, господин оберстлейтнант, – развёл руками Серьговский, – идёт война, бдительность необходима.

– Да это я понимаю, – махнул тот платком, – сам шпионов выявляю, – и с усмешкой добавил, – только ведь когда на поезд опаздываешь, своя же собственная национальная черта: пунктуальность и исполнительность – начинает действовать на нервы. Ладно, не будем больше об этом. Простите, не представился. Эрих фон Кюхельман, – протянул он для пожатия свою потную руку.

– Курт Биргер, – пожал ему руку Серьговский.

– Куда держите путь, господин Биргер, – поинтересовался Кюхельман.

– Был в отпуске после ранения, теперь возвращаюсь на восточный фронт, под Сталинград.

– Ого! – присвистнул Кюхельман. – И какого чёрта вас туда несёт, ведь армия Паульса уже окружена, все только и мечтают, как бы оттуда выбраться, а вы наоборот стремитесь прямо в лапы к русским.

– Что за пессимизм я слышу от немецкого офицера, – с деланным негодованием произнёс Серьговский. – Нас окружили, но трёхсоттысячная армия продолжает геройски сражаться, это ещё не конец, фюрер пришлёт подмогу.

– Не будьте наивны, господин капитан. Окружение очень плотное. Чтобы сражаться, нужно подвозить боеприпасы и продовольствие. Завтра нечем будет воевать, а послезавтра нечего будет жрать. Я думаю, фюрер уже осознал, что эта битва проиграна, и будет готовиться взять реванш за Сталинград в другом месте.

При этих словах у Серьговского замерло сердце, ведь его главное задание узнать, в каком месте необъятного восточного фронта Гитлер готовит наступательный прорыв. Но вида он не подал, а с пафосом в голосе произнёс:

– Может быть, вы и правы, господин фон Кюхельман, но у меня нет другого предписания, и долг солдата мне велит возвращаться в свою армию. А уж погибать вместе с ней или побеждать, пусть решит судьба.

– Хороший ответ, господин Биргер, если бы так рассуждали все немцы, мы бы давно одолели русских. Как же вы предполагаете добираться до Сталинграда?

– Поездом до Смоленска, а оттуда уже самолетом, хотя я не очень-то люблю этот транспорт.

– Полностью с вами солидарен, – обрадовался Кюхельман, – меня просто мутит от этих самолетов. Мой шеф после совещания в Берлине возвратился на самолете, а я сразу сюда на вокзал, потому и не поставил отметки в комендатуре. Ехать мне собственно недалеко, до города Волуйска.

При этих словах Серьговский еле сдержал своё радостное ликование. Такой удачи он никак не мог ожидать. Теперь-то у него появилась уверенность, что задание он выполнит. Хотя в его воинском требовании на проезд значился город Смоленск, но истинной целью его был город Волуйск, с его штабом Восточной резервной армии. Из разговора с Кюхельманом он уже сумел сделать вывод, что тот является сотрудником штаба армии и, скорее всего, работает в контрразведке, раз обмолвился о том, что выявляет шпионов. Возможность завести приятельские отношения с Кюхельманом была не просто большой удачей, это была уже половина самого сложного дела во всей операции. Серьговский сразу же полез в свой чемодан и достал бутылочку французского коньяка.

– Подлечивался на курортах Франции и прихватил оттуда пару бутылочек хорошего коньяка.

При этих словах Серьговского Кюхельман облизнул свои губы и, радостно потирая руки, воскликнул:

– Что же мы с вами, господин капитан, напрасно теряем время?

Первую рюмку коньяка Кюхельман проглотил сразу, в два глотка. А вторую, тут же налитую ему Ссрьговским, смаковал уже не торопясь.

– Вот вы, капитан, наверное думаете, что мы в тылу отдыхаем, а вы воюете. Ошибаетесь, дорогой, в России нет тыла, везде фронт. Партизаны так обнаглели, что я даже сомневаюсь: доедете ли вы до Смоленска.

Всё так серьёзно, – ухмыльнулся Серьговский. А про себя подумал: Кюхельман как в воду глядит.

– Не ухмыляйтесь, Биргер, всё на самом деле очень серьёзно. Даже у нас под носом в Волуйске эти бандиты орудуют, и никакие меры не помогают. Осведомители их действуют четко, передавая информацию обо всех наших передвижениях. А потом ищи их в этих непроходимых лесах с проклятыми болотами.

Серьговский, незаметно наблюдавший за Кюхельманом, делал вывод, что тот не так прост, как хочет казаться. „Человек он наверняка умный и наблюдательный, – отмечал про себя Серьговский, – просто, по всей видимости, относится к той породе людей, которые, разыгрывая из себя простачков, ловят на этот крючок наивных собеседников, вызывая на ответную откровенность. Потому надо быть с ним начеку“.

– А вы, Биргер, человек скрытный, – неожиданно переменив тему разговора, сказал Кюхельман, – но честный. Я физиономист, сразу вижу.

 

II

Утром на перроне Волуйска они прощались, как старые друзья. Едва поезд отъехал от Волуйска, Серьговский стал собираться. Он накинул на плечи мундир, взял полотенце и направился в туалет. Тщательно заперев дверь, Серьговский стал внимательно наблюдать в окно. Мимо проплывал лес, вырубленный немцами от дороги метров на пятьдесят из-за страха перед диверсиями партизан. Наконец, он увидел условный знак и решительно открыл окно. Затем вылез в него и повис на раме, болтая ногами в воздухе. В это время поезд как раз замедлил скорость на повороте. Если бы Серьговский просто отпустил руки, то наверняка угодил бы под колеса поезда. Но он этого делать не стал. Разведчик уперся ногами в вагон, а потом, с силой оттолкнувшись от пего, прыгнул. В прыжке он сгруппировался и, свалившись на покрытую снегом насыпь, перекатился по откосу и стал быстро отползать подальше от поезда. Как только его минул последний вагон, раздался взрыв. Вагоны вздрогнули и со страшным скрежетом, разрывая сцепления и нагромождаясь друг на друга, устремились под откос. Тут же раздались пулемётные очереди. Серьговский подскочил и, пригибаясь, побежал в сторону поезда. Уцелевшие немцы из разбитых вагонов отстреливались от партизан кто как мог. Серьговский прилёг у одного из вагонов, достал из кармана револьвер, обмотал дуло тряпкой, наставил его на предплечье левой руки, затем, зажмурившись, выстрелил. Замычав от боли, он достал из кармана своё полотенце и с помощью зубов и правой руки кое-как перетянул рану прямо поверх мундира. Револьвер зашвырнул далеко в снег, а из кармана достал немецкий пистолет Вальтер и выстрелил из него всю обойму в воздух. Вскоре выстрелы смолкли, и загудели моторы подъезжающих немецких грузовиков с солдатами. Солдаты выпрыгивали из машин и тут же, рассредоточиваясь вдоль железнодорожного полотна, открывали огонь в сторону леса. Но ответного огня не последовало. Партизаны словно растворились в лесу. Дело они своё сделали. Теперь Серьговский вполне официально мог остаться в Волуйске, по крайней мере, до излечения раны, полученной в результате „геройского сражения с партизанами“. Здесь же, под вагоном, его и обнаружил заместитель начальника контрразведки штаба Восточной резервной армии, оберстлейтнант Эрих фон Кюхельман. Увидев окровавленную повязку на руке Ссрьговского, как-то обрадовано воскликнул, протягивая ему руку:

– Вы, Биргер, прямо счастливчик, в такой переделке остались живы, да ещё и Сталинграда избежали.

– Я думаю, рана несерьёзная, – небрежно бросил Серьговский, – ещё повоюем.

– Непременно повоюем, капитан, – сказал Кюхельман, помогая подняться Серьговскому. – Но пока я лично отвезу вас в госпиталь.

На следующий день Кюхельман приехал в госпиталь. Внимательно осмотрел револьверную пулю, вынутую хирургом, и, довольно хмыкнув, пошёл к Серьговскому.

– Вот ваш чемодан, господин Биргер, мои люди разыскали его. Всё цело, даже ваша вторая бутылка французского коньяка.

– Возьмите коньяк себе, вы его заслужили.

– Нет, Биргер, мы его вместе разопьём после вашего выздоровления. Между прочим, я передал в штаб армии Паульса о том, что с вами случилось. Пришёл ответ, что они очень сожалеют и желают вам скорейшего выздоровления. Кстати, вас там хорошо характеризуют. Оказывается, вы служили в разведывательном отделе штаба. Тогда мы с вами коллеги, это ещё приятней. Вот вам на память пуля, которую вы получили в подарок от партизан, теперь, надеюсь, вы их не будете недооценивать.

 

III

Через неделю Серьговского выписали, назначив ему двухнедельные лечебные процедуры. Но теперь он мог жить в городе. В первый же день он решил наладить связь с агентурой советской разведки в Волуйске, чтобы передать в Центр информацию. Серьговский зашёл в ресторан и сел за крайний столик у окна. Подошедшему официанту он сказал:

– Говорят, в вашем ресторанчике можно отведать блюда местной национальной кухни.

Это было условным паролем. В ответ прозвучало:

– У нас несколько национальных традиций: польская, белорусская и литовская, но все они чем-то похожи.

– Тогда принесите чего-нибудь на ваш вкус. После обеда официант принёс ему счет, на котором внизу было подписано карандашом: „Через час ул. Глухая 15“.

Ровно через час Серьговский был возле дома по указанному адресу. Там его поджидал официант ресторана Владислав Крущильский, резидент советской разведки в городе Волуйске с 1939 года. Ещё до освобождения Западной Белоруссии Советской армией его забросили сюда для агентурной работы, да так и оставили потом. Как оказалось, не напрасно. Серьговский прошёл с Владиславом в небольшой одноэтажный домик, крытый красной черепицей.

– Вам ведь надо всё равно снимать квартиру, эта бы могла вам подойти. Хозяйка дома пожилая одинокая полячка. Женщина она тихая, скромная. Ревностная католичка. Я уже ей сказал про вас, что вы подыскиваете квартиру, так она первым делом спросила: не лютеранин ли вы? Я её заверил, что вы католик, вам ведь всё равно.

– Да, мне всё равно, – засмеялся Серьговский, – ведь на самом деле я атеист.

– Ну, теперь о деле, – сразу посерьёзнел Владислав, – обстановка напряженная. Здесь, как вы знаете, располагается штаб Восточной резервной армии. Вокруг аэродромы, склады. В городе полно офицеров. Естественно, всё держится под строгим контролем. Боятся диверсий партизан. Приход в этот дом у вас оправдан поиском квартиры. А так нам не стоит рисковать. Встречаться будем только в ресторане. Свою информацию я буду писать вам на бланке счета. Сведения для Центра вы будете передавать мне вместе с деньгами за обед. Я уже их буду передавать Коле Пашкевичу, это связной с партизанами. Он будет доставлять ваши донесения в партизанский отряд радисту.

– А разве нельзя, чтобы радист работал здесь в городе? – поинтересовался Серьговский.

– Здесь день и ночь разъезжают пеленгаторы. Городок маленький, быстро вычислят место нахождения рации. Коля парень надежный, комсомолец. Правда, для прикрытия мы его в церковь устроили работать, алтарником.

– Как в церковь? – удивился Серьговский.

– Это очень удобное и надежное место. Священник, который там служит, сотрудничает с партизанами.

– Вы доверяете попу?

– А что делать, приходится. Тем более поп – наш проверенный товарищ, – усмехнулся Владислав.

– Это ещё как понять? – продолжал удивляться Серьговский.

– Зовут его отец Венедикт. В двадцатые годы он переметнулся к обновленцам, активно сотрудничал с Советской властью по разоблачению тихоновцев. Но незадолго перед войной порвал с обновленцами, раскаялся, и вернулся в лоно Московского Патриархата. В то же время к Советской власти продолжал оставаться активно лояльным. Через него-то мы Колю в церковь пристроили. Второй священник, отец Пахомий, ярый тихоновец, сидел на Соловках. С ним всё ясно. Советскую власть ему не за что любить, потому от него мы держимся подальше. Меня только безпокоит, что он дурно влияет на Колю Пашкевича. Я последнее время стал замечать, что парень слишком уж вживается в образ верующего человека и здесь не последняя роль отца Пахомия.

– Какие у нас есть резервные варианты связи с Центром на случай непредвиденных обстоятельств? – перебил его Серьговский.

– Если что-нибудь случится с Колей, из партизанского отряда пришлют нового связного, который выйдет на меня. Со мной уже сложнее. Вы же знаете, что Центр сузил круг лиц, знающих вас лично, до минимума, ограничившись только мной. Если со мной что-то случится, то придётся рисковать и выходить на прямой контакт с Колей. Мы с ним договорились о контрольной встрече. На каждой неделе в субботу и воскресенье третья скамейка от храма в сквере с левой стороны по ходу, ровно в 15:00. Пароль: „Ваши молитвы кому-нибудь помогают?“ Он ответит: „Помогают всем, кто в это верит“.

– Странный пароль, – хмыкнул Серьговский.

– Такой сам Коля предложил, сказал, что ему легче его запомнить.

 

IV

Серьговский не терял времени даром. Прогуливаясь по городу, неизменно заходил на вокзал, подсчитывал прибывшие составы с танками и другим вооружением. Вечерами сидя в ресторанчике или пивном баре, внимательно прислушивался к разговорам офицеров, выуживая из них нужную для себя информацию. Аналитический склад ума позволил ему, сопоставляя и анализируя всё увиденное и услышанное, сделать вывод, что немцы готовятся к серьёзному прорыву на восточном фронте. Но где? Ведь это так важно знать, чтобы советское командование смогло заранее перегруппировать свои силы и не дать застать себя врасплох. Несколько раз удалось повстречаться с Кюхельманом. Чувствовалось, что он что-то знает, но излишнее любопытство могло насторожить контрразведчика. А он был необходим на будущее. В один из вечеров, во время ужина Владислав, меняя у Серьговского тарелку, шепнул ему:

– По радио из Москвы сообщили, Паульс сдался.

Это было известие, которого Серьговский давно с нетерпением ждал и на которое был весь расчет операции. Через несколько минут в зале появился Кюхельман. Он подсел к его столику и заказал себе ужин. Пока исполняли заказ, Кюхельман, потягивая пунш, испытывающе посматривал на Серьговского. Тот сидел с безпечным видом, не торопясь, жевал бифштекс, искусно скрывая своё волнение. Наконец, Кюхельман не выдержал:

– Ну, что, капитан, доживаете последние деньки мирной жизни и собираетесь опять в Сталинград?

– Да, уже надоело бездельничать, – как можно равнодушнее промолвил Серьговский.

– Можете не спешить, господин Биргер, в этом уже нет нужды. Сегодня Паульс сдался русским со всей своей трёхсоттысячной армией.

– Не может быть, – воскликнул Серьговский.

– Может, дорогой мой друг, может. Возблагодарите Бога, что вы сейчас не там.

– Но где же честь мундира? Уж лучше бы он застрелился, – продолжал изображать негодование Серьговский.

После ужина, прощаясь, Кюхельман сказал: – Выздоравливайте, голубчик, и приходите к нам в штаб, люди с вашим опытом всегда нужны.

Это было как раз то, что хотел услышать Серьговский. Первая часть плана операции удалась на славу,

 

V

Вот уже как неделю Серьговский служил при штабе Восточной резервной армии. К серьёзной информации его не допускали. Но даже те сведения, которые он сумел собрать из косвенных источников, вызвали интерес и одобрение Центра. Серьговский понимал, что спешить и рисковать по пустякам пока не стоит. Необходимо выждать момент, когда откроется возможность добыть главную информацию, ради которой его сюда и направили. А такой информацией могли быть только данные о дислоцировании резервной армии на восточном фронте.

Как-то раз, прогуливаясь в воскресенье по городу, он вспомнил о Коле Пашкевиче и решил посмотреть на паренька. Было около трёх дня. Он прошёл в сквер и сел на противоположной стороне от условленного места. Ровно в пятнадцать часов подошёл паренёк лет восемнадцати и присел на ту самую скамейку. Посидел со скучающим видом минут пять, встал и пошёл в сторону храма. Взойдя по ступенькам на паперть храма, он три раза перекрестился и зашёл вовнутрь. „Молодец, – про себя отметил Серьговский, – делает всё натурально. С такого паренька получится неплохой разведчик“. В это время мимо него проходил высокий худой священник, в длинном сером пальто поверх подрясника и с надвинутой на глаза чёрной скуфьей. Проходя мимо Серьговского, он мельком глянул на него. Тому показалось, что священник вздрогнул. Уже отходя от Серьговского, священник ещё раз оглянулся на него каким-то странным взглядом. То ли удивлённым, то ли испуганным. „Неужели он меня узнал?“, – эта первая мысль обожгла душу разведчика. Но уже другая мысль посмеялась над первой: „Кого собственно узнавать? С двадцать пятого года я за границей, после сразу арест, а там война. Собственно в России меня никто и не видел. Здесь я вообще никогда в жизни не появлялся. Ерунда, это у меня от переутомления воображение разыгралось“. Но как бы Серьговский себя ни успокаивал, на душе всё равно остался неприятный осадок.

VI

Прошёл март с его переменчивым настроением: то мороз, то оттепель. Апрель сразу заявил свои права бурным таянием снегов. Серьговский в своё обычное время шёл, перешагивая через ручьи, в ресторан обедать. Настроение у него, как и всегда весной, было приподнятое. Появилось предчувствие каких-то хороших перемен. Но когда его подошёл обслуживать какой-то другой официант, хорошее настроение словно испарилось. Отсутствие Владислава его очень взволновало. Но выяснять причину этого он не стал, это могло вызвать подозрение. Вечером он снова пришёл в ресторан и опять не обнаружил Владислава. Ночь спал плохо, перебирая все возможные варианты исчезновения Владислава. Утром следующего дня принял решение идти на контакт с Колей Пашкевичем. Другого выхода не было. Во-первых, надо было выяснить, что случилось с Владиславом, а во-вторых, срочно нужна была связь с Центром. Была как раз суббота. Без четверти пятнадцать он направился в сквер. В сквере он, заложив руки за спину, не торопясь прогуливался. Увидев, что Коля идёт к скамейке, он пошёл ему навстречу. Проходя мимо, он как бы нечаянно задел его плечом и извинился, в то же время незаметно подложил ему в карман записку. Коля присел на лавочку, а Серьговский, пройдя до конца сквера, тут же развернулся и пошёл неторопливой походкой назад. Проходя мимо Коли, он, не глядя в его сторону, произнёс:

– Ваши молитвы кому-нибудь помогают?

Коля, растерявшись от неожиданности, не сразу произнёс ответ.

А Серьговский, не останавливаясь, сказал:

– В правом боковом кармане, – и проследовал дальше.

– Помогают всем, кто в это верит, – с запозданием произнёс Коля, с удивлением глядя вслед уходящему Серьговскому.

Засунув руку в правый боковой карман пальто, он обнаружил там клочок бумаги, но доставать её не стал, а пошёл в храм. Там в укромном месте он развернул записку и прочёл: „16:00 – ул. Глухая 15. Записку уничтожь“. Коля отнёс записку в пономарку алтаря и сжёг её в печке. Затем, переждав немного времени, пошёл по указанному адресу. Он специально прошёл по нескольким близлежащим переулкам, чтобы убедиться в отсутствии слежки. В доме его встретил сам Серьговский и, крепко пожав руку, провёл в свою комнату.

– Что случилось с Владиславом? – сразу же задал он вопрос, больше всего волновавший его.

– Заболел. Воспаление лёгких. Очень высокая температура. Проболеет не менее двух недель. Он меня предупредил, что вы со мною свяжетесь.

– Да, плохи наши дела, Коля. Но ничего, как-нибудь продержимся. Теперь слушай меня внимательно. Встречаться мы с тобой больше не будем, это опасно. Давай подумаем, где мы будем передавать друг другу сообщения.

– Лучше всего это делать на той самой скамейке, – предложил Коля. – С левой крайней её стороны есть сбоку небольшое углубление. Когда сидишь, можно незаметно положить, а также взять небольшую бумажку, свёрнутую трубкой.

– Хорошо, будь осторожен. Вот тебе очередная шифровка для передачи.

 

VII

Коля как обычно подошёл к скамейке, присел на её край и, закинув ногу на ногу, стал беспечно оглядываться кругом. Убедившись, что никто за ним не наблюдает, сунул записку в щель скамейки и, посидев немного, направился в сторону храма. Но на самом деле за ним наблюдали и очень внимательно. С одной стороны, сотрудники контрразведки штаба резервной армии Восток, а с другой – отец Пахомий, стоявший у церковного окна. Как только Коля зашёл в храм, он сразу подошёл к нему и шепнул:

– Пройди за мной в ризницу.

Коля повиновался. Когда он зашёл в ризницу, отец Пахомий с жаром заговорил:

– Времени у нас крайне мало. Потому слушай меня и ради Бога верь мне. Я давно догадывался, что ты сотрудничаешь с партизанами. Как это ни горько, но я должен открыть тебе правду, отец Венедикт вас предал. Об этом я узнал случайно. Не удивляйся этому, предавший однажды, предаст и второй раз. Теперь за тобой следят, но им нужен не столько ты, как тот, кто придёт за посланием, оставленным тобою в скамейке.

– Тогда, отец Пахомий, я должен немедленно пойти и предупредить его, – решительно сказал Коля.

Отец Пахомий схватил его за руку:

– Доверься мне, я всё устрою, а ты только навредишь делу. Я сейчас пойду и сяду там, меня ведь не подозревают. А ты выходи через дверь ризницы прямо на кладбище и жди нас у Нюры, она тебя спрячет. Только ради всего святого никуда не выходи. Он открыл дверь ризницы и вытолкнул Колю наружу. Затем, прикрыв дверь, пошёл к выходу из храма.

Серьговский в это время шёл в сквер для выемки шифровки из Центра. Но как только он вступил в сквер, сразу почувствовал что-то неладное. Доверяясь своей интуиции, он тут же замедлил шаг, а затем свернул в рядом расположенный пивной бар. Пристроившись с кружкой пива у окна, он стал внимательно наблюдать. Он увидел, как из дверей храма вышёл тот самый священник, который когда-то его так озадачил. Но то, что произошло на его глазах в данное время, не просто озадачило Серьговского, а прямо-таки ошеломило. Священник быстрым шагом подошёл к скамейке, не таясь, вытащил сообщение Центра и опять быстро пошёл к храму. За ним с разных концов сквера устремились несколько человек, в штатском. Они забежали в храм вслед за священником.

Отец Пахомий, зайдя в храм, направился к алтарю. Когда он уже собирался зайти в алтарь, то увидел, как в храм ворвались преследователи. Он решительно вошёл в алтарь, около жертвенника стоял отец Венедикт и облачался в ризы к вечернему богослужению. Отец Пахомий подбежал к столику, запихивая на ходу бумагу с шифровкой себе в рот. Налил в ковшик кагора и, проглотив бумагу, запил её вином на глазах совсем оторопевшего отца Венедикта.

– Отец Пахомий, что вы делаете? – воскликнул он.

– Молчи, Иуда, – гневно сверкнул глазами на Венедикта отец Пахомий.

В это время в алтарь ворвались сотрудники контрразведки и набросились на священника.

 

VIII

Когда отца Пахомия привезли к начальнику контрразведки Эриху фон Кюхельману, тот пришёл в ярость. Таким его подчинённые ещё не видели. Он топал ногами и, брызгая слюной, кричал:

– И это, по-вашему, резидент советской разведки? Даже дураку ясно: для того, чтобы Пашкевичу передавать сведения священнику, их не надо прятать в скамейку. Кстати, где этот Пашкевич? Как исчез? Из-под носа контрразведчиков этот сопляк исчез. Да с кем же я здесь тогда работаю? Если упустите официанта, я всех вас отправлю на восточный фронт, сегодня же. И помните, официант мне нужен живым и только живым.

Владислав сегодня почувствовал себя намного легче, перелом в болезни произошёл, Лежать ему надоело. Он встал, надел халат и присел в кресло, собираясь почитать своего любимого Шекспира. Но только он присел, как раздался стук в дверь. Владислав передёрнул затвор пистолета и, подойдя к двери, спросил, кто стучит.

– Это я, ваша соседка, Владислав Михайлович. К вам врач пришёл, откройте.

„Странно, – подумал Владислав, – никакого врача я не вызывал“. Голос соседки ему тоже показался странным. Обычно она так не говорила. Просто говорила: „Открывай, Влад, свои“.

– Сейчас, Людмила Кузьминична, открою, только оденусь вначале, – крикнул он и побежал в комнату. Быстро надел валенки, пальто и шапку. Открыл крышку погреба и юркнул вниз. В погребе включил фонарик и сдвинул в сторону полку с банками, за ней оказался лаз. Прополз метров пять и. выбравшись на поверхность, оказался в своём сарайчике. Отодвинув в сторону две доски, выбрался наружу. Теперь он был на городском кладбище. Идя по кладбищу, он боковым зрением заметил двух в штатском и сразу всё понял. Развернувшись, Владислав пошёл в глубь кладбища по центральной дорожке. Навстречу ему двигались сразу три человека. Владислав резко свернул в сторону на узкую дорожку и пошёл между могильных надгробий. Но увидев впереди себя ещё двоих, словно выросших из-под земли, он понял, что обложен со всех сторон и ему не уйти. Тогда, приостановившись, Владислав спокойно, с улыбкой, пошёл им навстречу. Они тоже одобрительно улыбнулись ему в ответ: мол, правильно делаешь, суетиться безполезно. Когда расстояние между ними сократилось до пяти шагов, Владислав выхватил пистолет и уложил обоих наповал двумя выстрелами. А сам тут же укрылся за могильными плитами. Окружавшие его в штатском тоже попрятались. Затем стали перебежками, от могилы к могиле, сужать вокруг него кольцо. Владислав скинул шапку и, прислонившись головой к холодному гранитному надгробию, с иронией произнёс: „Нет, ребятки, в кошки-мышки я с вами играть не буду“. – Затем задрав голову и посмотрев на бездонную глубину неба, печально сказал: „Хотелось бы в рай да грехи не пустят. Но уже к вам, фашистам, в ад, точно не хочется“. – С этими словами он приставил ствол пистолета к виску и выстрелил.

 

IX

В этот же день, придя в штаб, Серьговский узнал все подробности. Причём всё это ему рассказал сам Кюхельман. О том, что Колю Пашкевича выдал отец Венидикт. Кюхельман велел установить за Колей наблюдение. Его проследили, как он ходил навещать больного Владислава. А затем выследили, как он закладывал передачу в скамейку. Решили дождаться основного резидента советской разведки, но всё дело испортил отец Пахомий.

– Итак, что мы с вами имеем, капитан Биргер. Официант, несомненно, резидент советской разведки – убит. Пашкевич, исполняющий роль связного, исчез неизвестно куда. В наших руках только этот русский священник, это единственная пока ниточка к шпионской резидентуре. Я уверен, он много знает. Мои ребята уже работают с ним, результатов пока нет. Поезжайте. Биргер, в тюрьму и сами допросите этого священника. Я уверен, у вас это получится.

Подходя к тюрьме, Серьговский в который раз задавался вопросом: „Почему Кюхельман так со мной разоткровенничался? Ведь до этого момента он даже не посвящал меня в план операции. А теперь поручает допрос священника. Значит, он меня подозревает“. Когда Серьговский расположился в кабинете, куда должны были привести на допрос священника, то его подозрения подтвердились. Достаточно было его беглого взгляда, натренированного замечать разные мелочи, чтобы понять: у этого кабинета есть глаза и уши. „По всей видимости, Кюхельман сам лично будет наблюдать этот допрос“, – подумал Серьговский.

Вскоре ввели, а вернее вволокли в кабинет отца Пахомия и усадили его на табуретку. Серьговский взглянул на священника, и память разведчика, мощным рывком, бросила его на два десятилетия назад.

Вот он, молодой следователь ЧК, сидит в своём кабинете на Лубянке, к нему, также вот, вволакивают священника. Лицо, отекшее от избиений, да и весь вид его какой-то жалкий. В глазах отражена боль, тревога, скорбь. Нет только в них страха и смятения, а скорей наоборот, решимость страдать до конца. Потому Серьговский понимает, что ему нечего спрашивать у этого человека, он никого не назовет и ничего не подпишет. Да и собственно руководство ЧК не требует какого-то расследования. Виновность всех попавших сюда предрешена. Нужно только, чтобы один подследственный потянул за собой как минимум ещё нескольких человек. А отец Пахомий упрямится, никого не называет, хотя ему даже подсказывают, кого можно назвать соучастником.

– Вы продолжаете упорствовать, гражданин Ключаев, и не хотите признать, что создали тайную контрреволюционную организацию?

– То, что вы называете контрреволюционной организацией, было всего лишь кружком любителей богословия и философии.

– Ну, хорошо, назовите участников этого, так называемого, кружка.

– Я никого называть не буду.

– Почему бы не назвать, если это всего лишь безобидный философский кружок.

– Потому что вы их тоже будете обвинять в контрреволюции.

– Но мы их и так всех знаем.

– Для чего же тогда спрашиваете?

– Для того, чтобы сверить ваши показания с нашими данными.

– Сверяйте лучше свою совесть с тем, что вы делаете, а я больше ничего не скажу, – сказал устало священник и стал что-то беззвучно шептать.

Серьговский догадался, что отец Пахомий читает молитвы. Больше он действительно ничего не сказал до самого конца следствия. Но его последней фразы хватило Серьговскому на всю жизнь. Ему вдруг стало мерзко и противно от того, что он делал в ЧК. Потому, когда его вскоре перевели, благодаря знанию немецкого языка, в разведку, он вздохнул с большим облегчением.

Да, перед ним опять сидел отец Пахомий. Изменившийся, постаревший, но глаза всё те же. Хотя в его взгляде есть что-то новое, в нём сквозит насмешка: что, мол, гражданин следователь, вот мы и повстречались. Как он мог не узнать его там, в сквере. Наверное, потому, что все эти годы упорно изгонял из своей памяти всё связанное со следовательской работой в ЧК. И всё равно, нет-нет да и приходят иногда во сне к нему подследственные и молча, с укором смотрят на него. Усилием воли он отогнал от себя нахлынувшие воспоминания и, кивнув переводчику, начал допрос:

– Вы работаете на советскую разведку?

– Я служу только одному Богу.

– Если бы вы служили только Богу, то не оказались бы здесь. Вас видели, как вы из тайника взяли записку, положенную партизанским связным. Затем, по свидетельству священника Венидикта, вы съели эту записку. Почему вы это сделали?

– А вы догадайтесь сами, почему я это сделал, – криво улыбнувшись разбитой губой, сказал отец Пахомий.

– Мы ни о чём догадываться не будем, нам нужны только факты. И мы их от вас получим, чего бы это ни стоило. Но мы можем не доводить до крайностей, если вы скажете, кому предназначалась эта записка и где сейчас Пашкевич.

Отец Пахомий посмотрел печально на Серьговского и с тоской в голосе воскликнул:

– Как же вы все одинаковы и зачем вы друг с другом воюете, если вы похожи как две капли воды? Зачем льете кровь человеческую?

Серьговский растерялся от такой неожиданной тирады. Но понимая, что молчать нельзя, спросил:

– О чём вы говорите?

– О том, что фашисты ничем не отличаются от коммунистов. Красные флаги, партийные съезды, тюрьмы и лагеря и та же цель: погасить в человеке образ Божий и превратить его в безсловесного раба. Но если бы это было только так, я бы не стал брать ту записку. На самом деле это не так, враг попирает моё Отечество и я плюю на ваши угрозы, – при этих словах отец Пахомий встал и плюнул на Серьговского, попав ему прямо в лицо. Серьговский растерянно подскочил со своего стула. А конвоиры, набросившись на священника, сбили его с ног на пол и стали пинать ногами.

– Прекратить, – закричал Серьговский и потом уже более спокойно добавил, – нам он нужен живой. Увести арестованного и до особого распоряжения оберстлейтнанта Кюхельмана – не трогать.

Кюхельман остался доволен результатами допроса.

– Молодец, Биргер, вы этого священника вывели из себя, это уже хорошо. До вас он на допросе просто молчал. Думаю, результаты будут. Завтра возьму одного специалиста из гестапо, у него он заговорит. Это я вам обещаю.

 

X

Серьговский в смятенных чувствах сидел в отделе контрразведки штаба. Как помочь отцу Пахомию? У него не было и тени сомнения в том, что тот его не выдаст. Но имеет ли он моральное право оставить священника на мучения фашистам. Ведь по сути дела отец Пахомий, подставив себя, спас его. Серьговский поймал себя на мысли, что он рассуждает о морали, когда для разведчика существует одна мораль; цель оправдывает средства. Другой морали для него инструкциями не предусмотрено. Имеет ли он право рисковать выполнением задания ради спасения человека? „Не имеет“, – подсказывал холодный рассудок разведчика. „Имеет“, – говорило его сердце. И впервые в своей жизни Серьговский послушал своё сердце, вопреки здравому рассудку. Когда он принял это безрассудное решение, ему стало легко и радостно на душе. Он даже тихо засмеялся, и тут же в его голове родился план, смелый, отчаянный, но безрассудный, как и его решение.

Рабочий день подошёл к концу, и пунктуальные во всём немцы ровно в шесть часов стали расходиться. В отделе должен остаться только дежурный офицер и охрана. Серьговский заранее отпечатал на гербовом бланке требование к начальнику тюрьмы выдать ему отца Пахомия на два часа, для следственного эксперимента. Он старательно подделал подпись Кюхельмана, теперь необходимо поставить печать. Ровно в восемнадцать часов все сотрудники выходят, а в восемнадцать десять дежурный офицер обходит кабинеты с проверкой. Значит у него в запасе только десять минут, чтобы достать печать из сейфа Кюхельмана. Ровно в шесть вечера Серьговский вышел из своего кабинета, но направился не к выходу, а в кабинет Кюхельмана. Открывать замки любой сложности он специально обучался в Москве у лучшего медвежатника России, которого из Бутырок привозили к ним в учебный центр каждый день в течение месяца. Дверь в кабинет открыл за пять секунд. С замком сейфа пришлось повозиться. Когда он уже шёл на выход, его в коридоре встретил дежурный офицер.

– Что-то вы сегодня задержались, господин капитан.

Серьговский, козырнув офицеру, пожаловался :

– Кюхельман столько работы навалил, что скоро будем ночами здесь просиживать.

– Сегодня я буду за вас ночью отдуваться, а вы пропустите за меня рюмочку пунша.

– Ну да, я как раз иду в бар и с удовольствием это сделаю, – засмеялся Серьговский.

Пока было ещё светло, он действительно решил зайти в бар. Там за столиком с картами он увидел Кюхельмана. Тот подозвал его к себе.

– Не хотите ли составить нам компанию в преферанс?

– Нет, господин оберстлейтнант, у меня что-то разболелась голова, хочу пропустить рюмочку бренди и идти спать.

– Это у вас после допроса. Хотя, надо заметить, выдержка у вас завидная. Я бы, наверное, не сдержался так, если бы мне плюнули в лицо. Хорошо, идите отдыхать, завтра вы мне нужны свежим, будет много работы. Сегодня прилетает начальник штаба с совещания из Берлина, так что вскоре, думаю, начнём выдвигаться на восточный фронт.

Это известие бросило в пот Серьговского. Вот оно, ради чего он сюда прибыл, и потому священником придётся пожертвовать. Разум делал последние отчаянные попытки убедить Серьговского не слушаться сердца. Серьговский вышел из бара, вновь раздираемый сомнениями. До начала сумерек у него был почти час времени. Он зашёл к себе домой.

Хозяйка дома, пани Залковская, предложила ему чашечку кофе. Он в знак согласия кивнул головой и молча сел в кресло. Когда она принесла ему кофе, Серьговский вдруг обратился к ней с вопросом:

– Я вижу, пани Катрин, вы человек религиозный. Ответьте мне на вопрос, допустимо ли с христианской точки зрения замучить пытками одного человека, чтобы через это спасти многих?

– Как это? – не поняла вопроса женщина.

– Идёт война, – начал он своё объяснение, – в плен попадает вражеский солдат. Он знает военные секреты, благодаря которым бой можно провести более успешно и тем самым сохранить жизни сотням людей. Но этот человек не хочет рассказывать эти секреты. Можно ли его с христианской точки зрения пытать, чтобы спасти жизни сотням своих солдат.

– Я поняла вопрос, – сказала пани Залковская и замолчала, обдумывая ответ.

– Думаю, – начала она, – что пытать и убивать беззащитного человека нельзя, даже ради спасения тысяч людей и вот почему. Пока он в бою идёт на тебя с оружием, он враг твоего Отечества; и христианский, и воинский долг велит остановить его тоже с помощью оружия. А значит это уже не убийство. Но как только он попал к тебе в плен, он уже не может причинить вреда твоей стране, а значит он не враг, а человек, находящийся всецело в твоей воле. Он, как и ты, создан по образу Божию. Ты обязан исполнить заповедь любви, даже к врагу, так учит Господь. Ты должен позаботиться о нём, вылечить и накормить его. Если он совершил преступления во время войны, тогда судить по закону, а не пытать. Представьте себе, если бы ученый врач мучил людей, ставя на них жестокие опыты, и в результате этого достиг бы очень хороших результатов. Эти результаты безчеловечных экспериментов на людях позволили бы потом спасать жизни тысяч больных. Спрашивается, можно ли ради этого оправдать палача в белом халате? Простите, что так долго и путано объяснила, но вопрос очень сложный.

– Спасибо, пани Катрин, вы очень хорошо все объяснили. Я пойду, у меня ещё есть дела.

– Помоги вам Бог в ваших делах, я уверена, что вы пойдёте делать доброе дело.

 

XI

После беседы с хозяйкой дома у Серьговского наступила спокойная уверенность в том, что он выбрал правильный путь. Больше нельзя было терять ни минуты. Он решительно направился в сторону тюрьмы. Дежурному начальнику тюрьмы он сунул под нос бумагу:

– Распорядитесь немедленно привести ко мне арестованного священника и выделите для его перевозки автомобиль. Его необходимо свозить для опознания убитого русского шпиона. Через два часа он будет доставлен назад в тюрьму.

Изучив бумагу, дежурный начальник тюрьмы всё же возразил:

Но я не могу выдать вам его без личного распоряжения господина Кюхельмана.

– Это и есть личное распоряжение Кюхельмана, разве вы не видите бумагу?

– Но почему тогда он мне не позвонил? – не сдавался дежурный.

– Потому что плохо работала телефонная связь, а теперь господин Кюхельман выехал встречать начальника штаба, которому сегодня же надо доложить о результатах нашей работы. Если мы не выполним приказа, то будет плохо нам всем, а в первую очередь вам. Поезжайте тогда со мной вместе, если не доверяете документу.

– Да я доверяю, – смутился дежурный, – просто порядок есть порядок. Хорошо, я позвоню начальнику тюрьмы и, если он разрешит, то, пожалуйста.

– Звоните кому хотите, только побыстрее, время не терпит, – сказал раздраженно Серьговский, а в душе у него всё сжалось в стальную пружину. В голове стали прокручиваться всевозможные варианты действий в случае отказа начальника тюрьмы.

Начальник тюрьмы, к счастью, оказался в прекрасном расположении духа, так как обыграл в преферанс Кюхельмана. На радостях он изрядно выпил. Вспомнив, что сегодня он уже видел, как Серьговский приезжал в тюрьму допрашивать священника, а потом видел его в баре о чём-то беседующим с Кюхельманом, он даже не стал напрягаться, чтобы поразмыслить, надо ли выдавать задержанного священника без личного звонка Кюхельмана, а закричал в трубку:

– Вы что там совсем разучились самостоятельно думать. Пусть расписывается и забирает попа, больше мне по таким пустякам не звоните.

Дежурный по тюрьме тут же велел привести священника и спросил:

– Вам в сопровождение дать двух конвойных или хватит одного?

– Я что же с одним священником не справлюсь? Давайте мне только водителя и машину.

Отца Пахомия вывели со связанными руками. К дверям тюрьмы подогнали грузовую машину. Серьговский распорядился гнать водителю в сторону аэропорта. Сам со священником сел в кузов. Когда проехали два квартала от тюрьмы, Серьговский постучал по кабине водителя и попросил остановиться.

– Помогите мне снять с машины задержанного, – прокричал он водителю.

Водитель вышел из кабины и пошёл открывать задний борт машины.

Но только он подошёл, как Серьговский ударил его по голове рукояткой пистолета. И уже обмякшего быстро связал по рукам и ногам. Затем, сунув и рот кляп, отволок за дорогу в кусты. Перерезав веревки на руках священника, он попросил его пересесть в кабину. Сам сел за руль и погнал машину.

– Вы куда? – спросил отец Пахомий.

– До леса, а там к партизанам будем пробираться. Жаль Коли с нами нет, он-то дорогу хорошо знает.

– Я знаю, где Коля, сворачивайте сейчас налево, тут совсем рядом.

Серьговский послушно повернул. Но когда уже должен был переезжать дорогу, ведущую в аэропорт, то увидел несущийся по ней автомобиль начальника штаба в сопровождении двух мотоциклов. Разум сработал мгновенно, он прибавил газу и, выскочив из переулка, протаранил впереди идущий мотоцикл. Легковая машина едва успела уйти от удара, резко свернув вправо, но водитель заднего мотоцикла не справился с управлением и, перевернувшись, полетел в кювет. С переднего сиденья легкового автомобиля выскочил офицер сопровождения с пистолетом в руке. Но Серьговский опередил его. В прыжке из своей кабины он успел выпустить в него две пули. Водитель автомобиля попытался завести машину, но в это время привлеченный выстрелами выбежал из дома Коля и, в два прыжка подскочив к машине, рванул дверцу и выволок водителя. Тот было хотел схватиться за пистолет, но юноша нанёс ему мощный удар в челюсть. Немец полетел и, стукнувшись головой об автомобиль, затих. Серьговский подскочил к задней дверце. Распахнув её, он увидел на заднем сиденье начальника штаба, сидевшего в каком-то оцепенении, с зажатым в руках портфелем. Нападение было столь молниеносно, что он даже не успел сообразить, что ему делать. Увидев Серьговского, он облегченно вздохнул:

– Капитан Биргер, доложите, все ли бандиты уничтожены.

– Все, кроме вас, – с усмешкой сказал Серьговский.

– Как прикажете это понимать? – вскричал в гневе полковник.

– А так и понимайте, что вы взяты в плен, и я гарантирую вам жизнь, если вы не будете сопротивляться.

– Так вы предатель? – воскликнул полковник.

– Я не предавал своей Родины, просто они у нас с вами разные. Вы на мою напали, и я защищаюсь.

И уже по-русски крикнул:

– Все в машину!

Коля сел за руль, рядом с ним Серьговский, а отца Пахомия посадили с полковником. При этом Серьговский забрал у начальника штаба портфель и пистолет. Сидел к нему вполоборота, предупредив, что если тот шелохнется, он его тут же пристрелит. При выезде из города на КПП были удивлены, увидев снова машину начальника штаба, но уже без сопровождения. Коля сидел впереди за рулем в немецкой форме. Как только подъехали к шлагбауму, Серьговский закричал:

– Что вы копаетесь, открывайте быстрее, прилетел лично господин Геббельс, мы можем опоздать к его встрече.

Полковнику он велел лишь махнуть в окно рукой. Перепуганные таким громким именем, охранники КПП бросились открывать шлагбаум. Машина неслась по дороге, а Серьговский просто не мог поверить этому везению. У него в руках документы по дислоцированию резервной армии Восток. Но можно ли назвать это везением? Наверняка уже поднята тревога, и за ними начнется охота. Успеют ли они к партизанам? Коля говорил, что главное добраться до Ганина болота, а там он знает проходы, немцы туда не сунутся, там одни топи. Вскоре они свернули на лесную дорогу. Но проехать по ней далеко не удалось. От весенней распутицы все дороги раскисли и машина застряла.

 

XII

– Дальше придётся идти пешком, – сказал с сожалением Коля. – Тут не так уж и далеко, километров пять будет.

– С этим жирным боровом мы далеко не уйдем, – кивнул в сторону полковника Серьговский, – придётся его оставить.

– Может в расход его? – предложил Коля.

– Я пленных не расстреливаю, сказал Серьговский, – давайте только пойдём в противоположную сторону, чтобы, когда они его найдут, он указал им ложный след.

Полковника связали и оставили в автомобиле. Пройдя немного, свернули опять в противоположную сторону. При этом Коля стал рассыпать махорку, чтобы сбить со следа собак.

– Вряд ли это поможет, – с сомнением покачал головой Серьговский. – Они, скорее всего, задействуют огромную массу народа и пойдут по лесу цепью. Так что уйти от них удастся, только если вовремя доберёмся до твоего болота.

Шли быстрым шагом. Отцу Пахомию после тюремных истязаний было тяжело, но виду старался не подавать, понимал, что надо спешить. Коля шёл легко, несмотря на то, что он нёс два немецких автомата и несколько рожков с патронами. Сказывалась не только молодость, но и радостное возбуждение. Можно сказать, он был слегка опьянен своим успешным участием в боевой операции. Всё время вспоминал, как он нокаутировал немецкого водителя.

– Я в школе боксом занимался, а теперь вот пригодилось.

Как отец Пахомий ни старался поспевать за Серьговским и Колей, но вскоре стал всё больше отставать. Так что иногда им приходилось поджидать его.

– Всё, привал, – объявил Серьговский и первый присел на поваленное дерево.

Он вынул из портфеля документы и стал их рассматривать. Просмотрев несколько бумаг, он даже присвистнул:

– Ого, братцы! Цены нет этим документам. Надо их срочно в Москву.

– Вы вот что. Глеб Эдуардович, – сказал вдруг отец Пахомий, – давайте вы с Колей вперед идите, а я уж как-нибудь потихоньку, раз нам Бог в руки такие документы дал, значит, их надо побыстрее доставить. А то и сами со мной пропадете, и нашей армии помочь не сможем.

– Да что вы, батюшка, такое говорите, – заволновался Коля. – Ведь как здорово, что вы с нами идёте. Будет у нас свой партизанский священник. Там многие мне завидуют, что я на службе Божией бываю и причащаюсь.

– Нет, Коля, батюшка прав, можем не успеть, – и Серьговский развернул карту. – Вот здесь начинаются Ганины топи, но со стороны деревни Вязни нас немцы могут успеть отрезать от болота. Так что давай, Коля, на тебя вся страна смотрит, бери документы и дуй во всю мочь. А я отца Пахомия бросить не могу, не для того спасал. Мы с ним выдвинемся вот к этому перелеску и, если увидим немцев, то постараемся задержать их. Так я говорю, батюшка?

– Так да не так, – покачал головой отец Пахомий, – зачем нам вдвоем погибать, когда вы можете спастись.

– Без вас мне уже нет спасения, – улыбнулся Серьговский.

– А может всё-таки вместе, – продолжал настаивать Коля.

– Отставить всякие разговоры и выполнять приказ, – сурово сказал Серьговский и уже мягче добавил, – я ведь сюда ради этих документов прибыл, столько сил затрачено. Владислав погиб. Правильно батюшка говорит, нам Бог их послал, по-другому это и представить нельзя. Так что иди и выполняй Божие дело. Портфель весь брать не надо, а вот эти бумаги сунь себе за пазуху.

– Ну, раз так, то благословите меня, отец Пахомий, добраться до своих.

– Вручаю тебя в руки Господа и Его Пречистой Матери, сын мой. Иди с миром, да вспоминай меня в своих молитвах.

Коля поцеловал у отца Пахомия руку, а тот, прижав его голову к своей груди, поцеловал в макушку. Затем Колю обнял Серьговский. Потом, взяв у него один автомат и рожки с патронами, хлопнул по плечу:

– Ну беги, герой.

Тот пошёл, несколько раз оглядываясь, а потом побежал и вскоре скрылся между деревьями. Серьговский сложил рожки с патронами в портфель, и они со священником пошли вслед за Колей.

– Когда вы Колю благословляли, – сказал Серьговский, – то мне тоже очень захотелось, чтобы вы меня благословили, но мне, наверное, нельзя, я ведь не крещёный.

– Благословить на доброе дело можно любого человека, – ответил отец Пахомий, – но почему вы не крещёный?

– Родился в Германии. В семье профессиональных революционеров, идейных безбожников. О крещении в нашей семье и вопрос не стоял.

– А хотите сейчас креститься?

– Да что вы, батюшка, смеётесь, поздно уже мне об этом думать.

– Нет, дорогой Глеб Эдуардович, креститься никогда не поздно. Господь одинаково приемлет пришедшего и в первый, и в одиннадцатый час.

– А что для этого нужно? – заинтересованно спросил Серьговский.

– Самое главное, что нужно для крещения, это вера.

– Да кто же не верит в существование Бога. Мне кажется, что даже самые ярые безбожники в Бога веруют, потому-то и с Ним борются.

– Правильно мыслите, Глеб Эдуардович, – засмеялся отец Пахомий, – ибо в Писании сказано, что бесы веруют и трепещут, а злые дела всё же творят. Для крещения одной веры в существование Бога недостаточно. Нужна вера не в Бога, а вера Богу. Эта вера – есть доверие Ему. Вера в то, что сказанное Им есть Истина. А Он сказал: „Кто верует в Меня и крестится, тот спасен будет, а кто не верует, осужден будет“.

Какое-то время они шли молча, каждый думал о своём. Справа раздался лай немецких овчарок.

– Ну вот, кажется, конец нашему путешествию. Побежали, батюшка, вон к той ложбинке, она будет для нас окопом.

Прямо возле березки была круглая яма, по всей видимости, воронка от бомбы. В неё и залегли беглецы. Серьговский разложил около себя рожки от автомата и несколько лимонок. Потом повернулся к отцу Пахомию.

– Знаете, батюшка, о чём я сейчас думаю. Приблизилась та черта, возле которой лгать нельзя ни себе, ни людям. Я долго жил за границей, много читал наших замечательных русских философов: Бердяева, Булгакова, Франка и других. Умом я всё уже стал понимать, а вот веры, о которой вы сейчас говорили, у меня не было. А теперь есть. Ведь я вам поверил и доверяю всем сердцем. А вы верите, то есть доверяете Богу. А раз я вам доверяю, значит, через вас и Богу. Вот так у меня получается. Я искренне раскаиваюсь за всё зло, которое совершил в своей жизни, и прошу у Бога и вас прощения. Если это возможно, то хотел бы креститься. Но решать это вам, батюшка.

– Дорогой мой человек, Глеб Эдуардович, прости и ты меня, ради Христа. За то, что там, на Лубянке, не разглядел в тебе образа Божия, а считал сыном погибели. Заменил суд Божий своим человеческим, греховным судом. Забыл, что Господь пришёл на землю не судить, а спасти человека. Конечно, я тебя крещу, ибо вижу сердцем, что Бог тебя принимает как любящий Отец. Могу ли я грешный отвергать то, что Бог принимает.

– Жалко крёстного отца у меня не будет, – печально сказал Серьговский.

– Принимающим крещение в сознательном возрасте не обязательно иметь крёстных, – успокоил его отец Пахомий.

– А я, батюшка, поверите ли, всю жизнь мечтал о крёстном отце. В моём детстве родители практически не уделяли мне внимания, так как полностью свою жизнь посвятили идее мировой революции. У меня был друг, мой одноклассник, и к нему каждое воскресенье приходил крёстный отец. Он брал его за руку и уводил гулять. Иногда они брали меня с собой. Мне было очень завидно и обидно до слез за то, что у меня нет крёстного отца.

Отец Пахомий улыбнулся:

– Хорошо, если вы согласны, я буду вашим крёстным отцом, – подытожил разговор отец Пахомий и стал произносить молитвы.

Затем троекратно вопросил Серьговского, отрекается ли он от сатаны, тот трижды отрекся. Потом он предложил ему дунуть и плюнуть на сатану, отвернувшись на запад. Это Серьговский сделал с большим удовольствием, так как именно там была ему ненавистная фашистская Германия. Когда подошёл момент самого крещения, то отец Пахомий стал растерянно оглядываться кругом, так как вспомнил, что у них нет воды. Увидев в небольшой ложбинке немного оставшегося талого снега, обрадовался. Взяв двумя руками пригоршню снега, он встал над стоящим на коленях Серьговским.

– Крещается раб Божий Глеб, во имя Отца, аминь, – при этих словах он сжал ладони и по лицу Серьговского потекли прохладные струи.

Когда отец Пахомий в третий, последний раз выжимал на него воду, то вместе со словом „Аминь“ грянул выстрел и по лицу Серьговского потекли уже не холодные, а горячие струи, с соленым привкусом. Он подхватил падающего отца Пахомия. Положив его осторожно на землю, он бережно приподнял ему голову и подложил под неё свой китель.

– Крёстный, дорогой, ты только не уходи без меня. Погоди немного, я Коле нашему помогу до своих добраться. А потом ты возьмешь меня за руку и мы с тобой пойдём. Ведь тот мир, я уверен, намного лучше этого. Но я плоховато разбираюсь в нём и могу там один потеряться. А с тобой, моим крёстным, мне будет спокойней.

Отец Пахомий, открыв глаза, вымолвил:

– Не переживай, крестник, я подожду.

– Ну вот и хорошо, – обрадовался Серьговский.

Он взял автомат и стал вести по цепи немцев прицельный огонь. Те залегли, постепенно сужая кольцо перебежками. Вскоре закончились все патроны. Он привстал, чтобы бросить гранату. Толчок в грудь опрокинул его на землю. Собрав последние силы, он подполз и лёг рядом с отцом Пахомием, коснувшись его руки. Батюшкина рука дрогнула, а затем слабо, но всё же сжала руку крестника.

– Крёстный, я ведь с вами ещё о многом хочу поговорить.

– Ещё успеем, крестник, наговориться, ведь впереди у нас вечность.

Над ними склонились немецкие автоматчики. Затем они расступились, пропуская вперед начальника контрразведки Эриха фон Кюхельмана. Истекающий кровью Серьговский смотрел на Кюхельмана, и в глазах его тот не увидел ни страха, ни мольбы о пощаде, никакого смятения. В них была просто задумчивая глубина. На его груди лежал портфель начальника штаба, и это обстоятельство больше всего обрадовало Кюхельмана.

– Ну что, господин Биргер, или как вас там ещё назвать, вы, как это говорят русские, чуть было меня не переиграли.

И он, нагнувшись, взял портфель.

– Почему же, „чуть было“? – улыбнулся Глеб и разжал правую руку, лежащую до этого под портфелем. Из неё выкатилась граната с сорванной чекой.

 

Самара, март 2005 г.