Священник Ярослав Шипов. Долгота дней

Карцер

Священник, окормлявший тюремных узников, во время одного из посещений узнал, что дорогой его сердцу разбойник угодил в карцер. Дороговизна этого человека заключалась в том, что он искренне исповедовался, исправно молился, читал церковную литературу – то есть выходил на путь духовного делания. Батюшка и сам много молился за него: келейно и на богослужениях, а при всяком удобном случае служил молебны Анастасие Узорешительнице, испрашивая условно-досрочного освобождения. И вдруг – карцер! „Нарушение внутреннего распорядка“, – объяснили начальники, но разрешили священнику повидать заключенного.
По тюремному коридору привели батюшку к колодцу, укрытому тяжелой железной крышкой. В крышке – небольшое отверстие, через которое в колодец проникал свет от слабой электрической лампочки, висящей под потолком. Отомкнули замок, подняли крышку: глубина – метра два, бетонные стенки – полтора на полтора метра, на дне вода. И в этой воде сидит темничное чадо с книжкой в руках.
– Ты что же, брат? – с болью в голосе спросил священник. – Ты же обещал...
– Простите! – молвил раскаявшийся разбойник. – Я нарочно... В камере невозможно читать Евангелие – народу полно, а здесь хорошо – никто не мешает...
Тут батюшкина душа вострепетала: он, понятное дело, и представить себе не мог, что в наши дни возможно такое. Глядя в покрасневшие от долгого напряжения глаза, священник сильно впечатлился и подумал, что этот человек – спасен будет...

Продолжение этой истории мне неведомо. Хотелось бы, конечно, чтобы все управилось ко благу, как в песне про Кудеяра, который „бросил набеги творить“ и стал монахом, но: не знаю и приврать не могу.

Разбудила ее соседка по купе:
– Простите, но мне сейчас... кто-то сказал, что надо выйти в коридор – будет авария...
Они оделись и вышли.
– Еще раз простите: может, это приснилось мне, а я вас вот так потревожила...
В следующее мгновение пассажирский поезд столкнулся с товарняком. Было множество раненых, были даже погибшие, но две женщины не получили и синяка. Они так крепко держались за перильце, установленное под окном, что в момент удара выдрали его вместе с креплениями, после чего перильце, цепляясь за стенки и сгибаясь в дугу, совершенно смягчило падение: в конце концов попутчицы просто уселись на пол...
Едва ли можно утверждать, что именно это событие изменило жизнь ее семьи – и сама она, и ее муж были людьми верующими, воцерковленными и к чуду отнеслись как подобает: заказали благодарственный молебен да пожертвовали храму что-то из незначительных своих сбережений. Быть может, дали они и некий обет – не знаю. Однако со временем в действиях и поступках этой дружной четы стала обнаруживаться строгая последовательность и закономерность.
Сначала муж, а он был офицером, уволился в запас, и местный батюшка взял его в храм алтарником и чтецом. Потом они переехали из приволжского городка в подмосковный поселок – поближе к Троице-Сергиевой Лавре. Благоверный нанялся в монастырь и честно отработал на разных трудовых должностях немало лет. Лаврские старожилы до сих пор вспоминают этого добродушного, могучего дядьку-бессребреника. Здесь же, в семинарии, учились двое его сыновей.
Наконец он вышел на пенсию и был рукоположен для служения в родном городке, однако служил недолго – заболел и вернулся. Помню, встретились в Сергиевом Посаде, разговорились о приходской жизни. Он грустно сказал:
– Живешь в Лавре и думаешь, что люди только и заботятся, как бы душу свою спасти, а выйдешь за стену: человеку семьдесят лет, одной ногою в могиле, а все – про деньги, про деньги, про чьи-то долги... За каждым из нас – долг любви и благодарности: Богу, людям... Хоть сколько-нибудь вернуть бы...
Через несколько месяцев он скончался. Отпевали его сыновья – оба к этому времени стали священниками.

Есть такой тип церковных тетушек: ездят с прихода на приход, ссылаясь на чьи-то благословения, передают батюшкам приветы неведомо от кого, поклоны от незнакомых братий и сослужителей и рассказывают всякие новости: рассказывают, рассказывают... Ну, думается, коли уж такие тетушки есть, наверное, они зачем-то нужны. Впрочем, не знаю. А один старый архиерей, – кстати, весьма серьезный философ, – называл их «шаталова пустынь» и утверждал, что они, напротив, ни для чего не нужны. Поди, разберись тут...
И вот три таких тетушки заявились в храм к моему приятелю, когда мы как раз собирались уезжать в Троице-Сергиеву Лавру. «Благодать-то какая, – говорят, – и нас возьмите!» Посадили их на заднее сиденье.
Дорогою двое из них тараторили не переставая. Сначала сказали, что приехали по рекомендации Виктора из Псковских Печор, с которым приятель мой будто бы служил в армии. Тот вспоминал-вспоминал, и что-то плохо у него получалось: немудрено – все ж таки прошло тридцать лет... Потом нам поведали, что у диакона Николая из какой-то епархии родился четвертый сын, а у протоиерея Петра – восьмая дочка. Мы очень порадовались за отцов, о существовании которых даже не подозревали и которые между тем настругали столько детишек. Далее начались рассказы о мироточениях и других чудесах, перемежавшиеся разными сплетнями, так что пришлось тему разговора сменить.
– А что это подружка ваша молчит? – спросил мой приятель.
– Да она только начала воцерковляться: еще стесняется батюшек, – в суетливости своей они не заметили, что добродетельную скромность поставили человеку в укор...
Однако тут же набросились на попутчицу с уговорами и увещеваниями. Некоторое время она сопротивлялась, повторяя: «Да кому это интересно?» – но в конце концов согласилась рассказать какую-то свою историю.
Дело происходило в конце пятидесятых годов, когда рассказчица была студенткой. Жила она тогда в Симферополе. Случилось с ней сильное недомогание, и отвезли ее на «скорой» в больницу. И вот лежит она в приемном покое и час, и другой, и третий... Сознание временами стало покидать ее, а возвращалось все реже и реже... Вдруг сквозь мглу, сквозь пелену видит она: спускается по лестнице старичок в белом халате. Медленно спускается, осторожно, перила цепко так перехватывает... Подошел он, склонился над ней, – а глаза у него – белесенькие, словно слепые. И спрашивает дежурную медсестру:
– Давно привезли?
– Часа три, наверное, если не больше.
– А почему не оперируют?
– Партсобрание ведь! Отчетно-выборное! Не велели тревожить ни в каком крайнем случае.
Он приказал:
– Быстро в операционную! – и добавил: – Ей осталось жить двадцать минут...
Здесь сознание снова покинуло умирающую. Очнулась она уже в операционной: на стене висела икона Пресвятой Богородицы, и слепенький старичок молился перед этой иконой...
– Я успела подумать, – вспоминала рассказчица, – что мне страшно не повезло: мало того, что хирург – слепой, так еще и время теряет, хотя сам сказал, что осталось двадцать минут. И вдруг я – безбожница, комсомолка, выбросившая бабушкины иконы, – взмолилась: «Пресвятая Богородица, спаси!» Я знаю, что говорить не могла – рот у меня пересох, и губы не шевелились: я обращалась к Богородице мысленно, но старичок, подойдя ко мне, сказал: «Не тревожься – спасет»...
Операция прошла замечательно, и больную через несколько дней выписали. Спустя годы узнала она, что оперировал ее Симферопольский архиепископ Лука – великий хирург Войно-Ясенецкий... Святой...Такая история.
В Лавре мы с приятелем занялись своими делами, а тетушки отправились восвояси.
Впоследствии рассказчица стала монахиней одного из женских монастырей. А подружки ее все снуют и снуют по приходам.